Переходя на ларго

Когда я впервые услышал знаменитого виолончелиста Вержбиловича и его волшебный инструмент запел известное бруховское «Кол-нидре», мне вспомнилась Королевич именно в этом ламенто. Лет через двенадцать ту же пьесу замечательно тонко и трогательно исполнял на своем контрабасе С. А. Кусевицкий, и опять мне вспомнилась Вайда-Королевич во втором акте «Отелло». Может быть, прежде всего потому, что ни у какой другой певицы-сопрапо не приходилось слышать таких насыщенных эмоцией и в то же время мягких нот от грудного фа до низкого си-бемоль. Четкое виолончельное вибрато вызывало у слушателей большое душевное волнение и сочувствие. Переходя на ларго, певица, несмотря на очень длинную фразу, дыханияне брала, она так тонко и плавно связывала ноты и слова, что за одну ее интонацию Отелло не мог бы не исполнить просьбы. И было совершенно естественно, когда певший с Королевич А. М. Давыдов терял весь свой обвинительный пыл и серьезно задумывался над тем, что, собственно, виновен он сам, а вовсе не она.
В молитве перед смертью Королевич четко выговаривала все слова, но их содержание слушателем почти не отмечалось: пение было так легатировано, так вязко-плавно, что казалось построенным на одной бесконечно длящейся и бесконечно прекрасной поте, которой упивались инстинктивно, бессознательно.
Однажды во время гражданской войны мы ехали с Давыдовым в концертную поездку в Петрозаводск. Поезда в 1919 году шли медленно, все «актуальные» темы о пайках и концертах уже были исчерпаны. Кто-то из нашей бригады попросил Давыдова рассказать о самых интересных певческих впечатлениях. Заговорили о трудностях исполнения «Отелло». И Александр Михайлович сразу вспомнил Вайду-Королевич. Дав ей подробную общую характеристику, он перешел к исполнению ею партии Дездемоны и, дойдя до второго акта, сказал:
— Она так спела речитатив (и он спел), что я даже растерялся. Мне показалось, что любым ответом я оскорблю эту святую женщину, и я стал разговаривать сам с собой. Я искренно не мог иначе, я усомнился в своем праве на ее любовь, я стал самим Отелло. И тут же, на сцене, понял, что именно на такое пение рассчитывал Верди, когда имел в виду слова о том, что «не виноват ли я сам». Это не только грандиозная драматургия, это еще необычайная интуиция: Верди перед глазами несомненно имел такую вот Дездемону, как Вайда-Королевич. Жаль, уже нет Фигнера в живых, я почему-то упустил случай расспросить его о первой Дездемоне, он, кажется, был на премьере. Я пел не с одной Дездемоной, слышал других, лучших итальянок, но такой Дездемоны я больше не слышал. (Он отер вспотевший лоб.) Я даже переволновался от одного воспоминания. Спасибо, что вы мне дали возможность пережить одно из самых ярких впечатлений в моей жизни. Я почти благоговею перед этой замечательной чешкой.
В те годы мы почему-то считали Вайду-Королевич чешкой. О том, что она была полькой, я узнал только тогда, когда после ее смерти в возрасте семидесяти девятилет вышли в свет чрезвычайно интересные воспоминания певицы— «Жизнь и искусство». Этим объясняется ошибка, допущенная мною в «Записках оперного певца».