ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

В ноябре следующего года закончена оркестровка Двадцать седьмой симфонии. Композитор работал над ней необычно долго, с 1947 года, и по всем признакам придавал ей особое значение — значение прощального произведения. Гаук свидетельствует:
«…Еще за год до его смерти, играя вместе с ним [Двадцать седьмую] симфонию в четыре руки, я попросил его дать мне партитуру для расписки оркестровых партий, чтобы как можно скорее сыграть ее в концерте. Он мне ответил: «Ты сыграешь ее потом». Тогда я не понял всего смысла этих слов…». (Там же.)
Но запомнил их Александр Васильевич Гаук хорошо и выполнил свято:
«Те, кому довелось побывать на первом исполнении Двадцать седьмой симфонии 9 декабря 1950 года в Колонном зале Дома союзов, едва ли забудут волнение, охватившее слушателей, когда дирижер А. В. Гаук в ответ на неутихающий шквал аплодисментов высоко поднял партитуру симфонии, автора которой уже не было в живых». (Из книги А. А. Иконникова «Художник наших дней Н. Я. Мясковский».)
«Здоровье брата, подорвавшееся за время войны, стало значительно ухудшаться. В его дневнике все чаще начинают попадаться записи, указывающие на недомогания: «опять гриппую, разболелся, валяюсь целую неделю, опять простудился, все прихварываю, появились боли в печени, опять простужен, так ослабел, что после репетиции упал в обморок» и т. п. Летом 1945 года из-за плохого самочувствия Николаю Яковлевичу пришлось месяц провести в санатории в Барвихе, потом, впервые после войны, на конец лета поехать на Николину гору. Однако на этот раз работать он почти не мог. От преподавания в консерватории пришлось отказаться, хотя он и не ушел совсем. Последующие годы брат опять работал очень много, его класс пополнился новыми учениками, но здоровье его не улучшилось…» (Из воспоминаний В. Я. Меньшиковой, В. Я. Яковлевой и Е. Я. Федоровской «Памяти брата».) 8 августа 1950 года Н. Я. Мясковский скончался.
Двадцать седьмая симфония принесла автору несколько запоздалый успех и дружное одобрение. Вместе с Тринадцатым струнным квартетом симфония была удостоена в 1951 году Государственной премии. Критика отозвалась на нее более чем восторженно. Одни из писавших приветствовали ее неиссякаемый, преодолевший все невзгоды оптимизм.
«Двадцать седьмая симфония — самая совершенная, самая глубокая и самая яркая из всех его симфоний… Важнейшая черта Двадцать седьмой симфонии — ее оптимистичность, непрерывно нарастающая от первой части к заключительным аккордам финала. Вся она словно устремлена вперед, в светлое будущее… И когда в финале возникает уверенная, мужественная, озаренная ярким светом поступь марша, кажется, что только таким… мог быть финал этой симфонии». (Из статьи Д. Б. Кабалевского «Николай Яковлевич Мясковский. К 70-летию со дня рождения Мясковского».)
Другие услышали в ней более сложное, и, пожалуй, менее идиллическое душевное состояние композитора. «Последняя, Двадцать седьмая симфония Мясковского — лирическая исповедь «героя», пришедшего к финалу своей жизни. В суровых звучаниях и нарочито монотонных ритмах вступления, в фатально грозных зовах второй части слышится голос смерти. Но сколько жизненной силы, душевного тепла в лирических темах, в побочной партии первой части, просветленной возвышенной теме Адажио! И как могуче, уверенно звучит тема народного шествия в финале! Народ, природа — вот источники, откуда страдающий человек черпает новые душевные силы». (Из статьи Л. В. Данилевича «Советский симфонизм — искусство больших идей».)