Симфония еще раз подтвердила жизненность классических традиций русской музыки

Начало 2-й части переносит нас в другой мир образов. Скорбно и торжественно звучит хор медных инструментов. Не реквием ли это, не размышление ли о смерти? Но за этим образом скорби, рождаясь из его интонаций… возникает еще одна чудесная певучая мелодия… И эта часть симфонии… говорит о жизни. И воспевает она не страдания и скорбь, а победу человеческого духа над ними…
Ясно ощутимое во многих симфониях Мясковского (особенно в Шестой) противоречие между «я» художника и объективным миром в Двадцать седьмой симфонии не существует… Личность художника не мыслится вне жизни его страны, его народа — отсюда рождается совсем новый тон лирики, открытой и общительной, обращенной к людям.

3-я часть выходит за пределы личного и по самой тематике: кипение жизни, радость и ликование народа— таково ее содержание… Как главная партия 1-й части, первая тема финала стремится вперед, как и она, ведет к светлому, положительному образу. Но он воспринимается уже не как картина природы, а скорее как картина народного праздничного шествия… Не случайно композитор обратился к теме, родственной песне «Слава», — музыкальному образу народного ликования, увенчав именно этой темой стройное здание своей симфонии…
Симфония еще раз подтвердила жизненность классических традиций русской музыки. Дело не в том, конечно, что в ее образах, композиционных особенностях можно найти аналогии с русской симфонической классикой (например, в композиции финала есть много общего со скерцо Шестой симфонии Чайковского, а маршевая тема финала близка некоторым маршам — «шествиям» Римского-Корсакова). Важнее отметить другие связи с классической традицией: в жизненности всего замысла, в правдивости его выражения, в обращении… к самим принципам народного мелодического творчества». (Из статьи В. А. Васиной-Гроссман «Последние произведения Н. Я. Мясковского».)
Если В. А. Васина-Гроссман заботливо выделила связи симфонии с прошлым русского симфонизма, то Н. И. Пейко в прекрасной статье, появившейся в 1959 году, тонко и убедительно охарактеризовал то новое, чем отличается идейный замысел и музыкальная форма симфонии.
Заключим выдержкой из статьи Д. В. Житомирского:
«…Все лучшее, что накапливалось в процессе неустанной работы мастера, с необыкновенной полнотой проявилось в Двадцать седьмой симфонии. И в идейно-образном и стилистическом отношениях эта симфония явилась подлинным синтезом многолетних исканий Мясковского… Творчество зрелого Мясковского — одно из высших достижений советской и мировой музыкальной культуры нашей эпохи. И психологически и стилистически оно очень сильно отличается от других выдающихся явлений советского симфонизма, например от творчества Шостаковича. В нем есть своя эстетика, своя сила и свои границы возможностей, которые обусловлены и поколением, и индивидуальностью, и особенностями пути композитора. И все же Мясковский глубоко современен. Он всегда был в первом ряду художников-искателей советской музыкальной школы. Отсюда непреходящее и далеко еще не оцененное влия-