Смерть эта ужасна и так же нелепа, как ведомая нами война…

«Наконец, мне удается написать Вам… Последний месяц оказался для нас всех и для меня также (я случайно оказался командиром роты) настолько тяжелым и тревожно беспокойным, что только изредка, урывками, удавалось забросить то туда, то сюда открытку, да и то чаще деловую. Времени почти не было свободного, нервы были напряжены до крайности, дни проходили в работе и тревоге, ночи в ходьбе и той же работе. Сегодня за долгий период времени для меня выпала ночь, что никуда не иду и смогу хоть бы выспаться. До этого вожделенного мига пользуюсь случаем, чтобы написать хотя бы пару строк близким и друзьям.
Скажу, что смерть Скрябина в первый миг поразила меня до остолбенения, хотя я узнал о ней уже в самое тревожное время. Говорить об этом трудно, да и не к чему — потерянного не вернешь. Колоссальность утраты едва ли может быть учтена даже сознающими величину скрябинского явления. Хотя я, говоря искренно, не верил никогда в существование скрябинской «Мистерии», но полагаю, что самый факт прекращения скрябинского творчества, даже если бы оно в дальнейшем толклось на месте, остановит развитие нашей музыки на много десятилетий: новаторству не будет доставать сильного импульса извне. Смерть эта ужасна и так же нелепа, как ведомая нами война… Что касается лично меня, то скажу, что хотя я до сих пор продолжаю усиленно добросовестничать, но делаю это с невероятным расходованием нервной энергии и слишком больших это мне стоит усилий. Ведь мне не только надо делать нелюбимое дело, сознаваемое мной за вредное и бессмысленное дело, но и отгонять от себя всякие мысли о своем собственном, единственно необходимом труде. В особенности это тяжело сейчас, когда музыка моя почему-то пошла бойчей, чем ранее [1]. Я сейчас так хочу своего дела, что иной раз теряю самообладание и впадаю в полную умственную и физическую прострацию…» (Из письма Н. Я. Мясковского к Е. В. Копосовой-Держановской от 28 мая 1915 г.).
Горькие жалобы не должны вводить нас в заблуждение. Война принесла Мясковскому не только страдания (вплоть до контузии под Перемышлем), но и выход из несколько оранжерейного петербургско-чиновничьего быта. Теперь на войне он впервые жил деятельной жизнью, тесно соприкасаясь с народом, одетым в солдатские шинели. Е. В. Копосова-Держановская вспоминала:
«Солдаты любили Николая Яковлевича. Он был требователен и строг, но всегда справедлив, доброжелателен и делал для них все возможное [2]. Вот одно из его писем из Ревеля, датированное 28 декабря 1916 г.: «…у меня теперь возникла новая забота, хочу своим [1] Композитор имеет в виду, несомненно, ее постепенное внедрение в концертный репертуар, ставшее очевидным в годы войны.
[2] Мы знали это от полкового врача Ревидцева, бывшего на фронте вместе с Николаем Яковлевичем (примеч. Е. В. Копосовой-Держановской) . солдатам устроить «музыку». Для этого мне очень бы хотелось спешно узнать, сколько может обойтись небольшой набор балалаек и что самое необходимее должно в него войти. Вопрос этот для меня крайне важен… Если Мюллер [1] берется дать мне полный комплект и не очень дорого (я из своего кармана могу дать от 100 до 200 руб., другого же кармана у меня нет), быть может, Владимир Владимирович [2] черкнет мне пару строк!» После революции солдаты выбрали его представителем в солдатском [полковом] комитете». (Из статьи Е. В. Копосовой-Держановской «Памяти друга».)