Светлая юношеская дружба

Ты пишешь: если бы от меня зависело, я бы принял все меры, чтобы избавиться от военной службы, но, к сожалению, свя- зан и материально, и твоим неудовольствием.
…Если хочешь и находишь необходимым, оставляй военную службу; моего неудовольствия этим не возбудишь ни на минуту. Содействия и поддержки будешь иметь от меня, сколько я в силах…
[Сбоку приписка Я. К. Мясковского:] «Труд, труд и труд, один только труд над собой и для себя даст благоприятные и благородные результаты»». (Из письма Я. К. Мясковского к Н. Я. Мясковскому от 1—4 декабря 1902 г.)
Незадолго до того произошла встреча юного сапера с другим страстным любителем музыки и также сапером — Василием Васильевичем Яковлевым. Знакомство состоялось в Московской частной опере на спектакле «Снегурочки». Оба слышали ее впервые, оба были захвачены обаянием музыки Римского-Корсакова и высокопоэтичным исполнением заглавной роли Н. И. Забелой-Врубель. Возникла светлая юношеская дружба, основанная на глубокой общности художественных интересов и симпатий, составлявших главное содержание жизни обоих и скрашивавших служебные тяготы и бытовые трудности.
Много позже В. В. Яковлев, к тому времени видный историк русской музыки, вспоминал:

«Николай Яковлевич невольно обращал на себя внимание «необщностью» выражения лица; в нем поражала смена затаенной нежности (в те годы, в особенности) суровостью, напряженностью и порой даже жесткостью взгляда. Это был много думающий и много чувствующий человек без всякой внешней артистичности. Но все его поведение, чистота и тщательность в одежде и обстановке, хотя бы и в самых скромных условиях, выделяли его как юношу с развитым эстетическим вкусом. Таким он сохранился в моей памяти в ранние годы нашего знакомства. С годами его суровость, серьезность выражения лица возросли; они исчезали лишь в те часы, когда Николай Яковлевич отдавался дружеским встречам в своем новом в Москве окружении, уже будучи профессором консерватории и известным композитором…
Я жил в Сокольниках, а Николай Яковлевич — в номерах… рядом с Рязанским вокзалом. У меня он почти не бывал, но охотно виделся со мной у себя, в маленьком помещении, где, кроме кровати, столика и пианино, ничего не было. В комнате — чистота необыкновенная, ни пылинки. Книг было мало, зато любой свободный уголок был завален нотами.
Во время моего прихода угощение состояло в кратком чаепитии с булкой и в…музыке. Я не помню, чтобы мы с Николаем Яковлевичем выпили хотя бы рюмку вина. Не велось обывательских или служебных разговоров, ни «философских» и эстетических споров — было лишь «слушание» того, что играл Николай Яковлевич. Этому показу музыкальной литературы он мог отдаваться до безграничности, и наш обмен впечатлениями был обычно очень краток… Обычная программа — недавно вышедшие романсы и фортепианные пьесы Рахманинова, отдельные произведения Скрябина… Меня удивляло, как Николай Яковлевич, не будучи пианистом, с большой значительностью передавал смысл исполняемой музыки. Он очень хорошо читал с листа, поэтому новое произведение легко схватывалось им и выявлялось в необходимой степени законченности. Повторяю— никаких «анализов» не производилось, но была серьезная мысль и высокохудожественное музыкальное чувство.