История искусств

Сюжет, по вашему мнению, не то отвратителен, не то омерзителен,— простите, я плохо записал, не разберу,— во имя чего же мы будем ставить эту оперу в советском театре? Все, что вас восхищает,— только великолепное мастерство an und für sich [1]. Вы даже сказали как будто, что возмущение народа безобразиями княжеского двора подано в карикатурном виде? По существу, мы имеем дело с карикатурой на народное движение. Допустимо ли это?
Но Асафьев был неумолим и непреоборим. Он громил меня аргументами об «огромной талантливости» Кшенека, его новом музыкальном языке, необходимости новаторства, пусть на первых порах и не совсем понятного. Истинный смысл сатирической символики не мог быть доступен тогдашнему массовому зрителю, но Асафьев своим философским умозрением проникал в социальную суть проблемы и, пообещав мне консультацию при переделках, шел скрепя сердце на уступки в частностях для спасения целого. Отступления от оригинала он все же воспринимал болезненно, как и находившийся под его влиянием Смолич.
[1] Как самоцель (нем.).— Такова вся история искусств! — заговорил он вдруг необычно возбужденно.—Без новаторства, пусть даже по мнению многих спорного, оперный театр никогда вперед не двинется. Начните работать, и вы сами увлечетесь. А ляпсусы сюжета и словесные выкрутасы устраните. Переделывайте смело, Смолич вам поможет, да и я к вашим услугам, только не отказывайтесь.
Спорить я больше не мог, да и предложение кое-что переработать пробудило во мне спортивны» задор. Но сомнения в успехе оперы и ее посещаемости нисколько не были поколеблены.
Произведение Кшенека казалось столь чуждым советской сцене, что для прояснения его замысла даже был заказан некий пролог-конферанс, в котором были такие строки:
Над старым миром поставлен крест уже давно:
В Европу стоит приоткрыть окно, —
Такою гнилью вдруг потянет,
Что каждому все ясно станет.
Правда, постановка в такой мере свидетельствовала о разложении Европы, что надобность в дополнительном разжевывании сути событий отпала. Однако сам факт этого заказа свидетельствовал о неуверенности театра в достоинствах произведения.
И все-таки увлечение и огромный труд создателей спектакля дали в конце концов более или менее удовлетворительные результаты. Самосуд упивался музыкой и самозабвенной работой с оркестром, сделав чуть ли не шестьдесят корректурных репетиций. Изумительная разработка им оркестровых партий и огромное воздействие его на солистов, прекрасная работа хора преодолели все чудовищно трудные задачи партитуры, в том числе частую и по тем временам непривычную в опере сложную смену ритмов.
На спектаклях «Прыжка» я нередко встречал Асафьева. Здороваясь, он неизменно показывал глазами на зал, где бывали не только «сумасшедшие», о которых я в свое время говорил, но и вполне нормальные советские зрители. Неоднократно он подчеркивал и ту высокую пользу по повышению квалификации оркестра и солистов, которую принесла работа над данной оперой. Борис ^Владимирович явно торжествовал победу. Однако недолго. После двух сезонов опера была снята. На Западе онатоже не имела успеха. Приезжавший в СССР Пауль Хиндемит рассказывал, что в Гейдельберге, например, «Прыжок через тень» прошел только два раза.