Революция

Накануне приезда к нам дирижера Феликса Вейнгартнера (в начале 1926 г.) Александр Константинович во время какой-то прогулки мне много рассказывал о нем, вспоминал годы их встреч у Листа. И, между прочим, сказал:
— У нас с ним много общего. Только вот мне не прощают несколько замедленного темпа, даже думают, что я боюсь быстрых темпов и вообще не умею… Пустяки это: я люблю и умею, только вот практики у меня мало. Конечно, если бы я отдался этому делу, я бы тоже… того… мог бы очень-очень успеть!
Он не договорил, но было ясно, что он хотел сказать: я бы не хуже дирижировал.
На концерте Вейнтартнера я в антракте застал его И Глазунова в первой артистической комнате Филармонии. Они оба стояли и очень возбужденно о чем-то говорили, причем до меня дважды долетело имя Рихарда Штрауса и название его «Домашней симфонии». Увидев меня. Глазунов потянул меня за руку и, представляя Вейнгартнеру, сказал:
— Это переводчик штраусовокой «Саломеи». Вот он тоже знает, как я дирижирую.
Из продолжавшейся уже при мне беседы я выяснил, что Александр Константинович, отнюдь не жаловавший Штрауса, собирался дирижировать его «Домашнюю симфонию» и выражал удивление, что Вейигартнер не включилв свои программы ни одного штраусовского произведения. И при этом Глазунов неизменно возвращался к своему дирижированию…
А. К. Глазунов принял Октябрьскую революцию без всяких колебаний. Он многого не понимал, но твердо верил, что «прежнее нетерпимо и никогда не должно вернуться». Я не припомню, чтобы кто-нибудь с его слов рассказал о каком бы то ни было сомнении Глазунова в закономерности происходящих событий. Когда из-за гражданской войны в Петрограде стало и голодно и холодно, оси, не колеблясь, ходил обедать в студенческую столовку, которая была устроена па Театральной площади в доме № 2.
Во главе столовой стоял артист Театра музыкальной драмы Аркадий Быков. Когда он пытался подать Александру Константиновичу увеличенную порцию, тот протестовал. Кто-то сказал Быкову, что Глазунов, вероятно, стесняется принимать такую порцию на глазах у студентов, и Быков стал подавать ему еду в «отдельный кабинет» — трехметровый закут. Глазунов поблагодарил его за «удобный закут», но от увеличенной порции продолжал отказываться. С трудом его уговаривали иногда вечером зайти вторично — «ввиду вашей комплекции» — съесть еще что-нибудь из остатков.
Уже в зиму 1919/20 года в консерватории появилась молодежь, которая требовала реорганизации музыкального образования. Человек большой внутренней дисциплины, Глазунов добивался прежде всего конкретизации новых требований, понимая, что только после их рассмотрения можно будет ломать старое. У бурно наступавшей молодежи было больше смутных желаний, чем точных представлений. Не последнюю роль играли при этом и необузданные темпераменты новаторов, в особенности потенциальных пролеткультовцев, в выступлениях которых Глазунову не без основания чудилась и большая доля демагогии. Рост влияния Пролеткульта глубоко потряс его. Когда пролеткультовцы стали требовать уничтожения матриц произведений классики, в первую очередь всехопер-сказок Н. А. Римского-Корсакова, Глазунов буквально потерял сон.