Стареющий Ершов

Преклоняясь перед многогранным талантом Ершова, все безоговорочно признавали его Отелло прекрасно созданным образом, хотя, на мой взгляд, в этом майском спектакле 1929 года партия Отелло Ершову не удалась в такой мере, как мы объективно могли от него ждать.
Иначе было с Дранишниковым. За его плечами уже стояло огромное количество достижений, были «Саломея» и «Пиковая дама», прекрасно проведенные «Кармен» и вагнеровские оперы, но в «Отелло» он положительно превзошел самого себя. Его «Отелло» стал для нас откровением.
С первых же тактов мы почувствовали абсолютную творческую зрелость дирижера. Он сразу установил замечательно уравновешенный и в то же время какой-то клокочущий, бушующий ритм. Как будто простым тактированием, но на самом деле напряженным взглядом он вдохновлял хор на невероятное по внутренней силе форте, когда голоса хористов как бичом хлестали по волнам оркестра и успокаивали их. Незаметно, как бы подбадривая и в то же время удерживая от излишнего размаха,проводил Дранишников скерцо — легко, почти воздушно, игриво-переливчато и в то же время властно. Очень привлекателен был лирический дуэт, венчающий первый акт, когда по сцене как бы разливалась кантилена. Стареющий Ершов ею в должной мере уже не владел. Его преемник Н. Н. Куклин в данной тесситуре «зажимал» горло и в значительной мере лишал свое пение того обаяния легкости, эфирности, которого требует музыка. Вступивший несколько позже в спектакль Н. К. Печковский использовал свой красивый тембр и, внутренне проникаясь поэзией момента, достигал в этом месте гораздо лучшего результата. Однако, говоря по совести, нужно признать, что звезды и южное небо гораздо больше отражались в теплом тембре Дездемоны — Изгур, чем в излияниях ее партнеров. Но при любом исполнении партии Отелло и Дездемоны именно Дранишников сосредоточивал все обаяние и поэзию момента в оркестре. Пожалуй, ни у кого другого из известных мне дирижеров лиризм гениального дуэта не звучал так выпукло, как у него. Для Дранишникова это было в какой-то степени и неожиданно. Так же проникновенно звучала у Дранишникова вся первая сцена Дездемоны. Детский хорик вызывал высший в те годы, еще не устаревший эпитет — ангельское пение.
Торжественно и жутко звучали трубы в третьем акте. Несмотря на серебристый блеск, перекличка их чем-то пугала. «Быть несчастью»,— как будто говорили они.
Когда оркестр под управлением Дранишникова аккомпанировал песне об ивушке и молитве Дездемоны, он как будто растворялся в голосе певицы — до того гармонично все сливалось воедино.
Дранишников прекрасно умел подчеркнуть контрасты, свойственные музыкальной драматургии Верди.