Опять долго не писала

17 марта 1930 г.

Лондон

Сегодня 17 марта. 20-го концерт [1]. Идут репетиции ежедневно с певицей, и три были со скрипачкой. Ездили на фабрику сегодня выбирать рояль для 20-го. Ну, я сейчас даже не знаю, о чем мне писать. Вообще, это мое послание идет рачьим, то есть задним ходом, так как я начала с последних дней и мне придется двигаться назад и вспоминать, что было перед этим. Последнее Колино выступление было в Борнмуте. (Посылаю две программы [2]: Борнмута и Ливерпуля для России. Во Францию привезу все программы с собой.) Описывая
* Нам отвели комнаты чудовищной цены, 3 фунта в сутки, из-за того, что не могли поставить пианино иначе, как в гостиную (так как не полагается угощать других музыкой), по обе стороны которой две огромные спальни. Одну из них заняла Макушина за ½ фунта, а все остальное оплачивали мы, то есть еще 2½, так как эту целую квартиру (и ванная была) пришлось взять из-за нас.

концерт в Борнмуте, я остановилась на первой репетиции, которая прошла великолепно, но что было на второй! Только потому и в силах я сейчас описывать это, что кончилось-то все, слава богу, в высшей степени благополучно. Итак, на эту вторую репетицию Годфрей просил прийти Колю, когда ему угодно и что он его ни минуты не задержит, и Коле это было очень приятно и он решил прийти пораньше, чтобы успеть после репетиции поесть и передохнуть. Промежуток же вообще был короткий: репетиция началась в 10½, а концерт уже в 3 часа. Приехали мы к 11 часам. Застали настроение самое не подходящее для музыки, а уж особенно для композитора, которому надо въезжать в эту атмосферу со своей музыкой. Дирижер ругался с музыкантами, а те над ним явно издевались, но по-английски — только выражением лица, так что и придраться нельзя, но ясно, что дело — пакость. Годфрей, раздраженный, красный, ни на кого не глядя, всю репетицию останавливался, чтобы ругать оркестранта и махал так отчаянно, как будто его кусали бешеные оводы и действовал на музыкантов так, что они тоже отчаянно махали смычками. вопили в трубы, и вой стоял в этой раздраженной атмосфере такой, что Коля буквально не знал, что ему делать. Когда Годфрей его потом спросил, доволен ли он, то Коля ответил, что первая репетиция была, разумеется, лучше. Самое нелепое было то, что дирижер ни разу на Колю не посмотрел. Поехали мы домой совсем убитые, и Коля говорил, что не представляет себе, как будет через два часа играть. Наши хозяева были тоже очень расстроены и смущены, и милый Брейсуейт даже скрылся. Уныло позавтракали, потом Коля немного прошелся, переоделся и пошел поиграть. А я тем временем лихорадочно поспешно укладывала чемоданы, так как сейчас же после концерта был чай c представителями музыкального мира Борнмута и просто представителями Борнмутского общества, желавшими с Колей познакомиться. Было тяжко подумать об этом приеме, когда от самого концерта ничего хорошего мы не ждали. Поехали в концерт. Коля решил: или он согнет Годфрея, загипнотизирует его, заставит смотреть на себя, или совсем не будет играть, если ему это не удалось бы. После симфонии Шуберта выходит за кулисы Годфрей, красный, как рак, и опять на Колю ни взгляда. Коля подходит, берет его за руки, поворачивает к себе и, в упор глядя ему в глаза, заявляет, что он должен все время исполнения смотреть на Колю (между прочим, этот Годфрей старше Коли, но Коле пришлось взять этот тон). Годфрей в первую минуту опешил, скорчился, а потом вдруг смирился и ответил — «Bien, monsieur», и они пошли. Он буквально пожирал Колю глазами, так как, видно, почувствовал в тоне угрозу и опасность того, что Коля может бросить среди исполнения. И это спасло положение. Не только дирижер, но и оркестранты впивались во все Колины движения, и концерт прошел так, как мог пройти только с самым талантливым дирижером. Надо было видеть потом, как даже сам мрачный и раздраженный Годфрей был счастлив, как все сияли и как бушевала публика. Но Коля ни за что не хотел играть на бис, так как программа была не завершена и оркестранты и дирижер оставались на местах. Это было так неожиданно хорошо, что мы с Колей были просто счастливы. После того, как думали, что все провалится.

Несколько человек не остались в зале дослушивать, а пришли к Коле. Особенно трогателен был Брейсуейт, который все изумлялся, что Коля может быть еще и таким пианистом, и говорил, что такого разнообразия фортепианной техники и таких красок он никогда не слыхал. Нет, про этого Брейсуейта я должна непременно рассказать. Он преподает в консерватории контрапункт; сам он и композитор, и художник-живописец, и вообще очень многосторонне образованный человек. Живет он в Борнмуте из-за мягкого морского климата: сюда его послали врачи, так как у него не в порядке легкие. Вся переписка о поездке в Борнмут шла через него. Колю бомбардировали его письма, пока мы были в Америке. Сумма предлагалась очень маленькая, так как симфоническое учреждение там очень небогатое. Мы рассчитывали, что вдвоем ехать на это невозможно, так как еле покрываются расходы, и так ему и ответили. Вдруг сумма выросла на 5 гиней. Это не очень много, но покрывало дорогу на двоих, и пришло приглашение остановиться не в отеле, а у Стенхаузов. Мы согласились. От Брейсуейта пришло счастливое письмо. Потом вдруг приходит чек на 5 гиней, подписанный Брейсуейтом. Мне это что-то показалось странно, но я не стала говорить этого Коле, так как мне не хотелось заводить опять переписку на английском языке, которой и так у меня слишком много, и решила выяснить это там на месте. И что же оказалось? Он признался, что он добавил свои, так как не мог помириться с мыслью, что не увидит и не услышит Колю, музыку которого он «любит больше всего на свете», и что от него Коля должен принять такой пустяк. И что он только страдает, что небогат и не способен на большее. Тогда, конечно, мы ему ответили, что его отношение и есть гораздо большее и что именно от него Коля не может принимать чеков, и силой воткнули ему его чек в карман. Брейсуейт бедненький, чахленький и потрепанный, но так сиял все время и радовался, что и мы радовались. Он все время не отходил от Коли. Потом был этот чай с массой людей. Много музыкантов окружили Колю, и невозможно писать все, что говорилось. У меня масса замечательных рецензий, но они у меня наклеены в книжку [3]. Кое-что есть в дубликатах, и это я пошлю следующий раз.

После этого приема мы заехали к Стенхаузам взять наш багаж и, посидев с ними немного в гостиной, отправились на вокзал. Ехали в Лондон хоть и очень утомленные, но в чудесном настроении, и за обедом в вагоне даже выпили по рюмке портвейна. Мечтали, приехав в 10 часов, тут же лечь и на другой день не вставать, пока не станет лень лежать. Но не тут-то было! Мы, как с русских гор, катаемся, помимо своей воли, так и кувыркает. После подъемов настроения такие вдруг провалы, что и не верится. Приезжаем, и видим кучу писем. Первое, что Коля вскрывает, — это извещение из American Express в Париже, что посланный нами им чек от нью-йоркского банка не оплачивают, ибо фонды недостаточны. Так как мы в этом не опытны (за неимением достаточной практики), то очень перепугались, и Коля впал в уныние, ведь в этом чеке был весь наш капитал, то есть все, что осталось от поездки в Америку после того, как мы расплатились со всеми долгами [4]. И еще одно письмо неутешительное из Франции, что нет для нас дома [5], так как все или никуда не годится или не по средствам. Остальных писем мы уж и вскрывать не стали, и ночь провели без сна. А весь другой день ушел на то, чтобы писать в банк в Париж, в банк в Нью-Йорк, агенту в Нью-Йорк, который устраивал нам всю эту процедуру, потом н посылала туда свой полный список всего, что мы вкладывали, и всего, что брали на расходы, ну, словом, работа была длинная, и целый день неприятное настроение. Но так как была вечером репетиция песен, то оно рассеялось, и мы вообще понемногу сообразили, что пропасть эти деньги не могли и что недоразумение выяснится и надо спокойно задать А насчет дома мы тоже успокоились и собираемся въехать в тот же самый на rue des Basserons — «давайте играть на фаготе», как перевел это на русский язык Глазунов.

А тут и еще была репетиция с приглашенными. Были некоторые музыканты. Макушина замечательно поет и нам радость. И песни всем очень нравятся.