В Париж на концерт Рахманинова

1 декабря 1928 г.

Монморанси
Отправляя свое писание, должна сказать, что оно очень неудачно. Еще никогда в жизни мне не приходилось так трудно, так как я почти не бывала одна. Я не рассказала здесь и сотой доли. Например, в день выступления в радио (25-го) в 7 часов вечера директор Академии давал обед в честь Коли. На этом обеде было необыкновенно уютно и мило. Было не очень много народу, и это способствовало объединению. Опять были речи о Коле, и, к счастью, он не понимал и спокойно чокался со всеми, когда в заключение речи поднимался за него бокал.

Дирижер Генри Вуд прямо сказал, что Коля один такой, стоит одиноко и нет еще примера, чтобы в наше время кто-нибудь шел таким тернистым путем, и прочее и прочее. А Коля спокойно поглядывал и похлопывал глазами. К сожалению, и я недостаточно знаю язык, чтобы понимать все, когда говорят быстро.

26-го была масса дел, и мы уже собирались в дорогу. Приходило много народу. Показывали Макушиной песни для будущего раза. Колю зовут в мае в Лондон, но он отказался. Обещал приехать осенью [1].

Сейчас мы в Монморанси. Тишина полная. В доме еще не все прибрано и беспорядок, но лень такая, что никак ее не преодолеть и хочется на все закрыть глаза. А дела куча!

Завтра уже ехать в Париж на концерт Рахманинова [2]. Он только сегодня должен был приехать в Париж, и мы их никого не видали. Сергей Васильевич играл по всем главным пунктам Европы после долгого перерыва, а завтра в Париже последнее его выступление и затем опять уедет в Америку. Успех он везде имел огромный.

4 декабря 1928 г.

(С борта парохода

«Rochambeau»)
Со вчерашнего дня наша жизнь на пароходе сделалась движением к земле [1], и все самочувствие изменилось. А до той поры было безотрадное чувство удаления от родной стихии, и, казалось, этому не будет конца. Было неприятное чувство возможности достигнуть ближайшей земли только в трех километрах под нами, то есть на дне морском. Ну, конечно, не все пассажиры себя так чувствовали. Но мы с Колей первые дни не жили, а только терпели. Отъехали в субботу при чудной погоде и вечером обедали в столовой. Ночь тоже прошла спокойно. Но с утра воскресенья мы попали в полосу мертвой зыби, в которой продержались почти двое суток. Тут я захворала и уже не могла питаться и только лежала и «отдавала», как деликатно выражаются французы. А Коля, бедный, должен был все сам делать, то есть отпирать и запирать чемоданы доставать каждую мелочь и вообще чувствовал себя покинутым. К счастью, на этом же пароходе едут двое соотечественников: очень милый молодой пианист Павловский и очень славная молодая дама — жена Петра Любощица (впрочем, в данный момент уже разведенная). Таким образом, Коля не все время был один, и у него было с кем побродить по палубе и были компаньоны за столом. А я целый день лежала в кресле на палубе, где и питалась, а на ночь сползала в каюту и опять лежала. Со вчерашнего дня я была в состоянии сидеть за столом в столовой м двигаться по палубе.

На пароходе масса развлечений. Вчера мы были в кино. Играли в скачки (деревянные лошадки). Ну, словом, совсем одурели от безделья. Впрочем, и почитываем — наслаждаемся сказками Андерсена. Я немножко начала заниматься английским. Но лень такая, что себя не узнаешь. Целый день ничего! Коля тоже! Он две ночи недурно спал и, на мой взгляд, немножко поправился. Будь у нас хорошая каюта наружу с воздухом и не такая тесная, то он бы тут вообще мог спать. У нас саман плохая каюта. Капитан очень ухаживает за Колей и непременно нам переменил бы каюту, если бы была хоть одна свободная. Капитан уже несколько раз приглашал нас к себе (выпить с ним!), и Коля один раз был. Сегодня мы приглашены к нему опять, и нас будут снимать. Это им надо для пароходного журнала. Ну, вот звонят к завтраку. Трапезы здесь — самое важное дело.

Проехали мы теперь шесть дней (часы двигаются назад: тут сейчас 12 часов, а в Европе уже около 3 часов), а осталось еще три с хвостиком. Твердо решили с маленьким пароходом больше не ездить. Мы не рыбы.