12 августа 1928 года

Мы говорили об Англии, где Метнер концертировал зимой и имел большой успех. Он сожалел, что раньше не поехал туда.

Идя в темноте, Николай Карлович не переставая говорил: «Молодые люди, Миля! Мы, кажется, опять заблудились!» — И опять смех, этот неудержимый, еле слышный в темноте смех. — «Господи, после блонвилиады этой я уже боюсь».
Метнеры пришли к нам ужинать. Николай Карлович говорил о Прокофьеве и о его творчестве, как о гримасе по адресу своих учителей.

— Ведь у Бетховена тоже есть слабые произведения, но они и остаются слабыми, из ошибок не делают лозунгов, а Прокофьев из своих гримас делает лозунги.

Защищая Прокофьева, Аля говорил, что надо вдумываться в каждое явление и что, кроме гримас, у Прокофьева, через Лядова, есть преемственность от русской народной песни. Николай Карлович вдруг не выдержал:

— Я этого не вижу. У меня эта преемственность яснее. Понимаете, что композитор должен быть влюблен. Вы вот отрицаете Грига, но если я Вам сыграю Песнь Сольвейг, Вы поймете, что Григ был влюблен в свое искусство и потому пел. А во что влюблены Прокофьев и Стравинский? Наоборот, они отрицают всякое выражение чувства.

— Всякий пафос запрещен, — вставил Эмилий Карлович.

— Да ведь вы знаете,— продолжал Николай Карлович, — что музыкальный язык сейчас очень немногим доступен. Сейчас идет такое искажение, ведь это не язык, а просто сочетание букв. Как ни отвратительна джазовая музыка, но она членораздельна, хотя ее «слова» полны бесстыдства, это чистая порнография. Если бы у меня была дочка-музыкантша или моя ученица, то я не мог бы ей позволить слушать это бесстыдство. А вот когда я был теперь в России, я в консерватории разговаривал с видным нынешним деятелем. «Что же, — я говорю,— как же Вы теперь обучаете Ваших учеников? Что Вы им говорите: вот были законы в музыке, были великие композиторы, которые следовали этим законам и т. д. И что же? Это надо усвоить и взять с собой в жизнь или что это так себе, между прочим, так как в жизни не нужно?» «Да, — говорит он мне, — конечно, в жизни не нужно».. Вы подумайте! Нет, Альфред Альфредович, Вы только подумайте — это все равно, что обучать таблице умножения. Дважды два — четыре, а потом сказать: все это ерунда, в жизни это совсем не дважды два четыре. Ведь это же хаос!

Анна Михайловна вступила тут:

— Он хочет сказать, что только точность открывает бесконечный путь в ясность. Как в расчете. Если ошибка, то сразу затор, путаница и тупик.
На следующий день мы пили чай у Метнеров. Я опоздала. Николай Карлович уже убежал с Алей. Он работает с беспощадной жестокостью по отношению к себе: все утро до двух часов, в два — обед, после обеда отдыхает, в четыре — чай, потом прогулка, опять работает до ужина, вечером — гости или сам идет к друзьям — к Конюсам, Рахманиновым.

Когда наступает час прогулки, то Николай Карлович не может ждать ни минуты, ему не сидится.

Воспользовавшись отсутствием Николая Карловича, Анна Михайловна начала мне рассказывать о приеме в Англии, о полных залах на концертах, о дипломе Королевской академии, о том, как старик Маттей после концерта Николая Карловича вошел в артистическую и все расступились перед ним (он же подошел к Николаю Карловичу и со слезами на глазах наклонился и поцеловал ему руку), а также о статьях до и после концерта, о рецензии Ньюмена .

После ужина у нас мы из сада перешли в столовую, пили чай. Николай Карлович попросил показать ему обещанные репродукции, которые мы привезли из Италии. Увидя фрески Джотто, икону сиенской школы и т. п., он был немного разочарован.

— А у Вас все больше треченто, а мне кватрочентисты больше говорят.

Вдруг он вскочил. Начиналась гроза. Он заспешил домой.