Метнеру нелегко давалось его творчество

Он совершенствовал и шлифовал написанное им, пока не убеждался в том, что в сочинении не оставалось ни единой лишней или неуместной ноты, и только после этого играл свою вещь ближайшим друзьям *.

Милая его жена была единственной свидетельницей мук, в которых рождались почти все его произведения. Скрипачка по образованию, она зачастую была его советчицей в ряде технических вопросов, и миг не раз случалось слышать, как она пела ему написанные им песни.

Как я уже сказал, с супругами Метнер я познакомился в 1928 году, и мы стали навсегда самыми лучшими друзьями. Метнеру явно было приятно встретить человека, отлично знавшего его музыку, и всегда бывал доволен, когда в беседе с ним я ссылался на ту или иную фразу или пассаж в его произведениях. Может быть, это и не так самом деле, но мне всегда казалось, что именно у него я научился относиться к музыке с еще большим уважением, чем я это делал до настоящей встречи. Музыкальное творчество являлось для Метнера самой сущностью его жизни и наряду с другими искусствами было для него святыней.

Я весьма сожалею о том, что целый ряд произведений Метнера мне не удалось услышать в его исполнении. Его никогда нельзя бы было

уговорить сыграть что-либо, что им самим считалось недоработанным: каждый раз, когда он играл для кого-либо, это должно было быть исполнением таким совершенным, каким он только мог его сделать. Только один-единственный раз мне посчастливилось вместе с автором проиграть с листа только что сочиненную им тогда «Русскую хороводную» для двух роялей.

В своем творчестве Метнер любил пользоваться ладами, отличающимися от обычного мажора и минора. Его музыка была часто очень хроматична, но никогда не была резкой. Наиболее острая из его вещей, кажется мне, была его песнь «Зимняя ночь» *, в которой он описывал мир, окутанный снегом, и ветер, шепчущий одинокому дереву о грядущей весне. Как удачно разрешает он все диссонансы, и с какой удивительной легкостью он внезапно возвращается из самой отдаленной в основную тональность сочинения. Он максимально использовал всякого рода ритмические комбинации, и какими они кажутся у него естественными! Например, в чудесной песне «Сумерки» из op. 24 или в прекрасной «Элегии» из op. 45. В особенности интересны в этом отношении последние две страницы Сонаты для фортепиано g-moll, op. 22, и где еще можно встретить такой выдержанный пяти-четвертной метроритм, как в его замечательной Сонате e-moll из op. 25? Одна из его «Канцон» для скрипки написана в размере 11/4, а в упомянутой выше «Элегии» ему мало повторяющейся группы 5/8, и он варьирует их в последней строфе с потрясающим эффектом.

Еще привлекают внимание и, пожалуй, больше, чем что-либо, его мелодии — как длинные, так и короткие, например, в прекрасной средней части Сонаты-сказки из op. 25, которая, кстати, может служить примером его приема «скопления» гармонии, так мною названного за неимением другого слова. Вслушайтесь в светлую красоту основной темы Сонаты-баллады op. 27 и в целый ряд мелодий его многочисленных сказок и других произведений! Можно без конца превозносить многие и разнообразные достоинства музыки Метнера, органически выросшей из музыки прошлого и являющейся как бы продолжением великого искусства, но в то же время столь своеобразной, что в любом его произведении мы, не колеблясь, узнаем автора.

Резкие изменения темпа в одном и том же произведении не свойственны Метнеру: один темп всегда мягко и естественно переходит в другой — и все это кажется отзвуком мягкости его натуры.

Он любил Англию и англичан и был очень доволен, когда уже в преклонном возрасте настолько овладел английским, что мог изъясняться на этом языке и читать в подлиннике Шекспира и Диккенса.

Для меня смерть его явилась огромной утратой, так как в лице его я потерял не только друга, но и прекрасного музыканта, хотя музыка его бессмертна, и я уверен, что с течением времени она будет завоевывать все большее и большее количество искренних почитателей.

* В этой связи, я думаю, уместно вспомнить шутку Метнера, сказанную им Ричарду Холту, что в течение всей своей композиторской жизни он чаще прибегал к резинке, чем к карандашу.

* На слова Эйхендорфа.