Моментами счастья были моменты «вдохновения»

Во время последней болезни он проснулся счастливый и говорит: «Ах, как я хорошо сейчас поработал». Вообще его мозг часто продолжал во сне напряженно работать, и он просыпался, чтобы записать свои мысли. Так, например, родилась тема-песня Духа-витязя из Третьего концерта, которая в таком виде и была использована в этом сочинении.

Одна из тем Николая Карловича родилась перед началом его концертного выступления. Это было в Нью-Йорке. Вошедший в артистическую менеджер был изумлен тем, что перед выходом на эстраду Николай Карлович сел и начал что-то записывать на программке концерта.

Работал Николай Карлович, как бы мучительно вспоминая то, что ему привиделось. Он считал, что нельзя ни одной ноты выдумать. Для него это означало бы солгать. Он стремился к простоте, которая не терпит ни «сочинительства», ни «хозяйничания».

Бывало, что его держали в «когтях» две работы, и он тогда сидел, не отрываясь даже для трапезы, и я ему приносила еду в рабочую комнату и не уходила, пока он не проглотит хоть что-нибудь. Он иногда сутками сидел над затруднявшим его местом. И если не мог развязать «узел», то оставлял одно сочинение и принимался за другое. И «узел» этот через некоторое время иногда вдруг сам распутывался. Тогда бывала настоящая радость. В общем моментов радости было меньше, чем часов мучений, и жизнь была трудная, как кремнистая дорога, да еще в гору.

И все-таки эту работу он любил. Только жаловался, что так и не научился настоящей композиторской технике, и удивлялся, когда кто-нибудь упоминал о его мастерстве, так как считал, что именно мастерства-то ему не хватало и что ни одна законченная им работа не научила его, как приниматься за другую.

Жизнь его была трудной, и сердце должно было пострадать.

Моментами счастья были моменты «вдохновения» (он над этим словом всегда издевался); начиналась работа —плен добровольный и желанный, хоть и мучительный; затем на короткое время радость исполненной задачи, но вскоре же наплывали новые или возвращались ранее записанные темы, требуя новой работы. Настоящего отдыха он никогда не знал. Впрочем, бывало, что, закончив какое-нибудь произведение, он испытывал потребность поделиться этим и тогда принимался за подготовку программы, и эти занятия на фортепиано он считал своим отдыхом и синекурой по сравнению с трудом композиторским. А между тем иногда и эта «синекура» оказывалась мучительной, так как одолевали новые музыкальные мысли, которые приходилось подавлять.

Подготовка к концертам отнимала немало времени, особенно когда программа содержала не только собственные сочинения, так как отношение его к исполнительской деятельности было столь же требовательное, как и к композиторской.

О том, как велика была в творчестве Николая Карловича роль подсознательного и как иногда далек был путь к полному осознанию замысла даже уже во время работы, говорят следующие факты. Это было незадолго до его смерти. Слышу, как он проигрывает «Молитву» на слова Лермонтова, и вдруг такое заключение:

Спрашиваю его, почему он кончает музыкой из «Ангела» на слова Пушкина. Николай Карлович смотрит на меня испуганно… потом начинает смеяться и говорит, что теперь уже ничего не поделаешь. Такие случаи, когда он замечал, что «стащил» для нового сочинения уже ранее написанное им самим, имели место несколько раз, но так как он сам потерпел покражу, то мирился с этим и уже не мог ничего изменить. Например, в Сонате-балладе, в «Музе» и даже в Квинтете встречается одна и та же тема. Да и в других его сочинениях есть схожие, но менее заметные моменты. Впрочем, он все равно не камуфлировал бы их, так как никогда не мог изменить ни одной ноты против первоначального замысла.