Николай Карлович никогда не показывал, что одобрение его как композитора или как пианиста его радует

Нередко Николай Карлович ходил со мной слушать концерты. Не забуду, как он восхищался хором М. Е. Пятницкого, особенно отмечая простоту и целомудренность исполнения. Многие песни Николай Карлович услышал здесь впервые. Встретив в них такую близкую ему стихию, он сидел зачарованный, неподвижный и следил за хором, не отводя глаз. По дороге домой он говорил об этих исполнителях, о том, как богат их звук, как выразительны и содержательны бесхитростные движения их рук.

После какого-то концерта Николай Карлович шел раздраженный, говоря, что многие скрипачи совершенно забывают о том, что природа мелодии — пение, а следовательно, дыхание. Поэтому деление мелодии на фразы является необходимым не только для исполнения, но и для восприятия. Игру, лишенную внутренних смысловых цезур, Николай Карлович называл «бездыханной».

Приехав в 1927 году из-за границы, Николай Карлович сразу же лопал на симфонический концерт в Большом зале Московской консерватории. После концерта многие музыканты собрались в артистической. Когда я вошел туда, он с кем-то разговаривал. Я услышал чьи-то слова: «Но это хорошо звучит», — Николай Карлович заметил: «Звучит-то хорошо, но что звучит, вот в чем вопрос». Это высказывание очень типично для Николая Карловича, так как составляет основную позицию его отношения к музыке, к искусству вообще, к исполнению музыки в частности. Разумеется, его неприятие беспредметности в искусств было тесно связано с требованием ясности и содержательности замысла и неспособностью к компромиссу. Не случайно его собственный гармонический язык, при всей своей новизне, никогда не грешил эстетством. Сложность его музыкальной фактуры всегда рождалась от богатства его мыслей. Он никогда не прибегал к колористическим приемам ради любования красками.

Надо сказать, что глубокая принципиальность Николая Карловича, его строгость к искусству вообще доходили до суровости в отношении к самому себе. Вместе с тем он, несомненно, страдал чрезвычайном застенчивостью. Очень характерно, что Николай Карлович исполнял в аскетическом тоне в своих произведениях лирические отступлении, лирические эпизоды, стесняясь показать себя в сокровенных чувствах, и потому он как бы прятал их за личиной недоступности, подчеркивая тем самым, что лирика лирикой, но он никогда не даст себе раствориться в ней, не позволит себе дать ей преобладающее положение.

Николай Карлович никогда не показывал, что одобрение его как композитора или как пианиста его радует. Нельзя забыть чествование Николая Карловича в Большом зале Московской консерватории н 1927 году после исполнения им своего Второго фортепианного концерт Во время этого чествования, пока Н. Г. Райский читал поднесенный Н. К. Метнеру московской музыкальной общественностью адрес , он стоял насупившись, как провинившийся ученик, смущенно уткнувший. в рояль и царапая его пальцем.

Помню, как весело смеялись Николай Карлович и Эмилий Карлович, когда я в 1912 году рассказал им, что познакомился с одним очень популярным в Москве пианистом, который, просматривая сочинении Николая Карловича, сказал, что это «слишком серьезная музыка, она не может создать успеха пианисту, а искусство существует для удовлетворения артистического самолюбия».

В 1915 году состоялся мой концерт из произведений Николая Карловича. В этом концерте принимала участие певица Ольга Федоровна Гедике. К тому времени во мне созрело желание приблизить произведения Николая Карловича к эстраде, к неискушенному слушателю и с этой целью даже, может быть, упростить, облегчить местами их нередко довольно сложную фактуру. Возможно, что незаметно для самого себя стиль моей игры стал изменяться. В программе упомянутого концерта была Соната f-moll, op. 5, глубоко любимая Андреем Белым. Мне очень хотелось донести ее до слушателя. Не знаю, насколько мне это удалось, но Николай Карлович был расстроен. Он не выходил в зал из артистической и все время ходил по комнате, слушая из-за двери. После концерта он сказал мне: «Я пережил катастрофу». Он утверждал, что это было совсем не то, что ему хотелось бы услышать; по его мнению, моя игра была несколько вольной, преувеличенной в отношении смены темпов, чего он от меня не ожидал… После всего случившегося он все же с прежней любовью продолжал со мной заниматься.

В 1913 году я плохо себя чувствовал и почти не работал. Николай Карлович все искал и не находил, как и чем мне помочь. Уехав на лето за| границу, он написал мне письмо, полное заботы найти для меня полезный совет, строил целый ряд психологических домыслов .

Окончив консерваторию в 1914 году, я три года преподавал в Воронеже, где давал концерты из произведений Николая Карловича (по договору — два концерта в сезон), потом был мобилизован и служил дна года в армии. Будучи санитаром, я принимал деятельное участие в работе фронтового театра, писал для постановок музыку. Вместе с тем я продолжал исполнять в концертах сочинения Николая Карловича в таких городах, как Петроград, Витебск, Киев, Ташкент.

В 1922 году, вернувшись в Москву, я стал писать музыку для Театра имени Евгения Вахтангова, где ставился спектакль «Принцесса Турандот», а затем и для других театров. В 1927 году, когда Николай Карлович находился в Москве, он пошел посмотреть спектакль «Принцесса Турандот» и отнесся к этой постановке с безоговорочным одобрением, с необычайным пониманием того, что меня увлекло в театральной работе. Он сказал, что, помимо спектакля в целом, ему понравилась и музыка, интересная, между прочим, тем, что она частично допускает и ее концертное исполнение. Он никогда не сделал мне ни одного упрека, что после многих лет занятий под его руководством я отошел от чистого пианизма.

Работая в театре, я все же не прекращал своих поисков в области фортепианной игры и только в 40-х годах выработал искомые мною принципы. Проверить же их на практике мне удалось только в 1946 году в Иванове, и я получил большое удовлетворение, но мне не суждено было поговорить о них с Николаем Карловичем.

Сейчас, вспоминая свои трудности и заблуждения, я реально чувствую необычайную отзывчивость Николая Карловича ко всем, кто его окружал, вижу его ясные глаза, внимательно всматривающиеся в вас И все ваше; забывая о себе и обо всем своем, он готов прийти к вам на помощь.
Иваново

27 мая 1957 года