Пианисту Метнеру были свойственны непогрешимый ритм и совершенно особое одухотворенное чувство движения

Мне до сих пор забавно вспоминать, что Николай Карлович писал свои «Танцы», сидя у рояля в валенках! Особенно для такой нарядной «Danza festiva» обувь эта так не подходила… Во всей классичности своего замысла «Танцы» эти полны движения, легкости, молодости.

Не без труда забравшись с помощью подставленного ящика в высокий товарный вагон, совершенно темный, грязный и прокуренный, осенью 1920 года мы временно переехали в Москву. 23 часа ушло на то. чтобы проехать 106 километров до Москвы, сидя на полу среди мешков. Николай Карлович не спускал со своих колен папку с «Забытыми мотивами».

В марте 1921 года Метнер сыграл Четвертый концерт Бетховена в Колонном зале. Тогда же Николай Карлович исполнял «Аппассионату» . Бетховена он обожал и понимал беспредельно. Близость его к музыкальным образам Бетховена с трогательной полнотою выразилась в его фортепианных каденциях к этому Концерту: Метнер пересказал в них бетховенскую тему с такою нежностью, так точно изложил ее свойственным ему богатым музыкальным языком, по фактуре более гибким и более нервным, чем у Бетховена, но ни в чем не перечащим ему, что каденции эти казались перекличкой двух творцов, разделенных целым столетием и все же близких. Вся чуткость метнеровского музыкального темперамента обращена как бы в самую глубину бетховенской мысли, и это кажется особенно удивительным, если вспомнить, что, как правило, каденции, включаемые в фортепианные концерты, имеют целью во всем блеске показать виртуозную технику солиста.

Как пианисту Метнеру были свойственны непогрешимый ритм и совершенно особое одухотворенное чувство движения, его можно определить как совершенно особое ощущение времени. Ко всякому rubato (отклонение от основного характера движения) Метнер относился крайне строго. Он говорил, что существуют только два исполнителя, которые имеют все права на rubato: Рахманинов и Шаляпин. Игру Рахманинова он буквально обожал; слушая ее однажды из зала в концерте, он прошептал: «Это просто кол-дов-ство». Николай Карлович полагал, что всякий крупный исполнитель должен быть прежде всего музыкантом, а потом уже — виртуозом. К. Н. Игумнов, который и как музыкант, и как преподаватель принадлежал к лагерю, противоположному Метнеру, говорил: «Музыку Бетховена Метнер играет так, будто он сам ее сочинил». Примерно так же играл он Токкату Шумана, которая, кстати сказать, являлась иногда для него подобием фортепианного упражнения, он считал, что эту пьесу следует играть десятки лет.

Как все люди, очень строгие к себе, Николай Карлович был чрезвычайно мягок с другими; свойственную ему строгость он умел скрыть за отношением крайне внимательным и осторожным. Особенно ярко это выражалось в беседах с учениками; ему почти удавалось стереть ту грань, которую ставили между ними его громадное дарование и творческий опыт. Этим отчасти объясняется тот факт, что на его уроках ученики получали от него необычайно много.

Крайняя осторожность и деликатность Николая Карловича особенно мне памятна на одном нашем уроке, когда я пела его «Ночь» на слова Пушкина (в шутку он называл этот романс «Ночь Рубинштейна»). Совсем для себя нечаянно он искренне сказал:

— Ну что ж, это звучит прилично, — и сейчас же начал уверять, что это «хорошо, очень хорошо!» — никак не соглашаясь верить, что оценка «прилично» в его устах и удовлетворяла, и радовала меня.

Любимым отдыхом зимой в Буграх для нас всех была работа над песенными циклами Шуберта и Шумана. Пели я и Анна Михайловна Помню, как однажды Анна Михайловна спела сразу без перерыва «Любовь поэта» полностью.