Слабых сочинений у Метнера нет!

Живя и работая в Атлантик-Сити в штате Нью-Джерси с 1925-по 1929 год, я через своего приятеля-скрипача познакомился с пианистом Леопольдом Годовским. Это произошло на прогулке по берегу океана. Зная о том, что я родственник и ученик Метнера, Годовский стал говорить со мной о Метнере: он совершенно восторженно отзывался о второй Импровизации ор. 47, которую Метнер играл недавно в Европе ему и Рахманинову во время летних каникул.

*

Когда дядя Коля приезжал в Америку [4] и на некоторое время оставался в Нью-Йорке, я, по старой привычке, иногда ходил с ним. гулять. Как-то идя вместе с дядей Колей по Пятой авеню близ Центрального парка, я осмелился спросить его: «Какую из всех своих сонат для фортепиано ты сам больше всего любишь?» Немного подумав, он ответил:

— Да, пожалуй, Reminiscenz’y…

И действительно, слушая эту музыку, поражаешься абсолютному отсутствию в ней хотя бы малейшего намека на виртуозно-пианистическую или красочно-звуковую «внешность». Эта созерцательная, углубленная музыка напоминает некоторыми своими стилевыми особенностями звучание последних струнных квартетов уже глухого, ушедшего в себя Бетховена.

В тот же раз я спросил у него:

— Почему ты совершенно не играешь некоторых своих вещей, вот, например, третью Новеллу E-dur из op. 17 или другие произведения, которые были исполнены тобою раз или два непосредственно по окончании их сочинения?

И вот ответ:

— Да, да, Коленька, ты прав, надо за них взяться.

Слабых сочинений, которые совсем не стоило бы исполнять, у Метнера нет; есть забытые вещи или не обеспечивающие легкого и быстрого восприятия слушателями. В его музыке нет пышных нарядов. Нет в ней и легко волнующих душу «подъемов», эффектов, красивостей. Но зато всегда есть содержание и внутренняя своеобразная красота, а эти свойства, как все глубокое, в сравнении с внешним труднее для непосредственного восприятия. Музыку Метнера недостаточно услышать один раз: в нее надо вслушаться, изучить, сжиться с ней, и если она дойдет до глубины души и сердца, то полюбится накрепко и радость будет давать все более сильную и чистую.

*

При двукратных визитах дяди Коли за океан — в США и в Канаду — Америка, по своему обыкновению, пыталась «коммерчески скушать» и его… Ему делались заманчивые предложения занять профессорскую кафедру в лучших американских школах (колледжах) в консерваториях с гарантированным окладом жалованья, исходя из максимально высокой расценки за часовой урок. Ему сулили здесь значительно больше, чем просто обеспеченную жизнь… Как и следовало ожидать, на все это он не променял своей свободы, которая была ему совершенно необходима, как воздух, для выполнения своего творческого долга. Он любил бывать в Америке гостем, а для постоянной жизни и работы он никогда бы не мог предпочесть Америку Европе.

К нью-йоркской скученности и сутолоке он относился с присушен ему нетерпимостью, окрашенной типично метнеровским, несколько преувеличенным, даже утрированным юмором. Собираясь перейти запруженные всевозможными машинами и оглушенные всякого рода шумами нью-йоркские авеню, он деловито и решительно обращался к сопровождавшим его:

— Ну, теперь, господа, — спасайся кто может! — Затем, широкими прыжками и размахивая в воздухе над головой палкой, он, как истый герой, совершал этот воистину опасный переход.

Это было при последней моей встрече с дядей Колей… и больше я уже его не видел.