В часы отдыха от работы

Дядю Колю нередко забавляла частенько повторяемая им шутка: когда я подавал ему шубу, то, всунув руки в рукава, он неожиданно крепко обхватывал сзади мою спину, быстро нагибался вниз, и я оказывался лежащим на его спине грузом с оторвавшимися от пола и беспомощно болтавшимися в воздухе ногами!… Повеселившись таким образом, мы спокойно отправлялись гулять по тихим, малолюдным печкам, в пролетах которых вдруг открывались нашему взору древние, исторические, с бойницами стены Новодевичьего монастыря. Обычно мы шагали почти молча, лишь изредка дядя Коля нарушал это молчание приходившими ему мыслями. Вот некоторые из них, что мне припоминаются*.

— Не знаю, как для других, — говорит дядя Коля, — но для меня все достигнутое и пережитое в работе как бы автоматически само распределяется, укладывается, находит свое равновесие во время прогулки, а сам человек только присутствует при этом.

А вот еще, вздыхая глубоко, он замечает:

— Какой вкусный воздух! Снежок-то как звучит! Что может быть краше нашей зимы? За весь мир, кажется, не отдал бы ее!..

Потом вдруг задает вопрос:

— С Памфалоном Лескова знаком?

— Нет, — отвечаю, — а кто это такой?

— Герой замечательной повести — познакомься, есть чему поучиться…

Он утверждал, что награда в отдыхе прямо пропорциональна качеству работы, и как отдых есть составная часть работы, так и рабом бывает отдыхом, родным, теплым приютом, но… не всегда.

Однажды, собираясь на обычную прогулку со мной, он как-то задумчиво, словно обращаясь больше к самому себе, сказал:

— Начиная со второй части Сонаты-баллады op. 27 я стал писать значительно легче, чем все раньше до того сочиненное…

Ни его комментариев, ни моих по этому поводу вопросов не последовало во время нашего гуляния. Так для меня и осталось неясным: означало ли это, что вторая часть Сонаты-баллады ввела его в новый этап на пути к совершенствованию мастерства? Во всяком случае, композиторская «техника» у Метнера всегда являлась чем-то значительно большим, чем простой механический навык. Все далее последовавшее в его творчестве вновь и вновь подтверждает это.

*

В часы отдыха от работы дядя Коля любил иногда играть в карты, — разные игры, и посложнее и попроще. Помню одну излюбленную им игру под названием «Бубновый король».

— Хочешь сразиться в «короля»? — иногда приглашал он меня в компаньоны. Во время игры он всерьез волновался, злорадствовал, когда ему везло и когда играющих с ним ему удавалось ехидно «подсиживать», и, наоборот, очень обижался, когда «подсиживали» его…

Он искренне переживал все свои удачи и неудачи и, таким образом, отвлекался от трудной ежедневной работы.

Вот еще вспоминается, как однажды во время одной из таких карточных игр он, хитро поглядывая на меня, многозначительно отчеканил:

— Если ты мне не подложишь сегодня свинью, то я покажу тебе мой ассортимент редких южных ароматных папирос и… угощу тебя.

* Не ручаюсь за точность слов и за форму выражения мысли, но смысл запечатлелся точно.
Так как я был курильщиком не менее страстным и изысканным, чем дядя Коля, то естественно, что я сделал все, чтобы он выиграл партию. Он знал, на какой моей слабой струне можно было играть… А я знал, что необходимо для того, чтобы его отдых ничем и ни в какой мере не был омрачен.

*

Дядя Коля имел прекрасную привычку: неукоснительно каждый день определенное время посвящать чтению книг. Он любил и досконально знал русских и немецких (в особенности Гете) классиков. Наиболее любимые произведения он перечитывал неоднократно, все более постигая их, проникая в них и ими питаясь. Из русских поэтов он больше всего любил Пушкина, но, конечно, и Лермонтова, и Тютчева, и Фета. Поэзия двух последних и в особенности Пушкина, была для него источником вдохновения. Из прозаиков, насколько мне известно, ему были более близки Л, Толстой, Тургенев, Чехов и Лесков. За современной литературой он следил, был в курсе ее, но не все в ней любил.

Интересовался он также и современной живописью. В Москве проживал известный в этой области коллекционер С. И. Щукин. Недалеко от Арбатской площади, в одном из переулков на улице Знаменке, находился большой его особняк, превращенный в ценнейшую картинную галерею, где были в большом количестве собраны полотна французских художников-импрессионистов. Там бывал Н. К. Метнер, и там же он иногда выступал, впервые исполняя свои новые произведения. Но надо все же сказать, что интерес его к этим художникам не родил в нем любви к ним. Во многих из них он видел талант, но не «гениальность», которая, как он думал, «не занимается экспериментами, а всегда проявляется, как природа»… Как-то не вмещалось это искусство в него. И, пожалуй, тут уместна некоторая аналогия с его отношением к крайним модернистическим течениям в современной, музыке.