В жизни много ужасного творится

18 августа 1928 года

Вчера, как и сегодня, гуляли с Николаем Карловичем и Анной Михайловной на пляже.

К нам зашла Ольга Николаевна Конюс и передала, что Метнеры идут на пляж и поджидают нас. Мы зашли за ними. По дороге Аля сказал:

— Вчера я читал книгу* одного моего бывшего студента из Вирджинии, который сделался знаменитым писателем. Это Жюльен Грин, американец, родившийся в Париже. Он совсем сделался французом и пишет по-французски. Почитав эту книгу, Николай Карлович возмутился:

— Хорошо-то, хорошо, но такой мрак в этой книге, что я прямо в ужас пришел. Нет, не хочу, не читай, Анюточка, нельзя. Вы понимаете, что это ужасно, — загорелся в один миг, как всегда, Николай Kapлович. — Ведь вот в жизни много ужасного творится, это заглаживать нельзя, с этим надо бороться, например эта бессмысленная травля Вагнера в цюрихской газете, с такими явлениями надо бороться. Но когда этот мрак вносится в искусство, то это недопустимо. Вот почему я ненавижу Достоевского. Он столько мрака пустил в искусство, и это с его дарованием, это непростительно. Я недавно начал брать книги современной русской литературы у Рахманинова. Я ведь не мог спать после этого.

20 августа 1928 года
Ужинали у Метнеров. После ужина Николай Карлович захотел присмотреть оперу Уильямса *, которую Аля ставил со своими студентами в колледже и которую Николай Карлович просил Алю принести. Николай Карлович взял стул и сел рядом с Алей, который стал наигрывать оперу. Все, что делает Николай Карлович, как-то значительно, полно какой-то внутренней силы, которую он точно сдерживать должен все время. Так и теперь: он не просто слушал оперу, а как-то впивался в звуки. Сидит, как-то пронизывает страницы взглядом, а то вдруг даже встанет;

Постойте, постойте, — да так и впивается. — Ну да, это очень красиво, очень музыкально, есть замечательные мелодии, а скажите, есть в этой опере симфонизм, то есть я не подразумеваю симфонию в опере, симфоническую разработку, а я подразумеваю потенциальный симфонизм народной песни. Использовал ли он его? Я думаю, что нет. Ведь и модуляция открывает невероятные симфонические перспективы. Вот что так хорошо понимал Римский-Корсаков. Ведь симфония только тогда и замечательна, когда она не оторвана от песни, а является продолжением и развитием ее.
22 августа 1928 года
Пришла вечером Анна Михайловна.

— Я оставила бедного Колю дома над корректурами Концерта. Юлий Эдуардович Конюс приглашен Циммерманом для корректур. После просмотра Юлием Эдуардовичем Николай Карлович со своей невероятной добросовестностью еще раз их просматривает. Он очень устал. Вы не можете себе представить, какую он тяжелую жизнь ведет.

Посидели у нас, пошли в 10 часов отрывать Николая Карловича от корректур. Подходя к вилле Albertine, я увидела его, склоненного над большими листами рукописи партитуры Концерта. На столе перед ним стояла свечка, простая допотопная свечка, так как электрическая лампа висит высоко и не дает достаточного света. Было что-то трогательное в этой фигуре; выражение прекрасного лица было суровое и имеете с тем какое-то окрыленное. Как только он увидел нас, выражение изменилось, сделалось обыкновенно взволнованным:

— Нет, дети мои, больше не могу, никогда больше для оркестра ничего писать не буду. Ведь это адский труд, невероятный труд. Вот я просидел весь вечер, а только два листа просмотрел и, несмотря на работу Юлия Эдуардовича — первоклассного музыканта, все же нахожу: тут legato не проставлено, там диез вместо бемоля. Я знаю, что авторский глаз нужен, но все же это невероятно утомительно. Ведь мне надо дальше и дальше писать, а мне точно цепь надели на шею и тянут назад.

Мы всегда старались с Николаем Карловичем быть верными прозвищу, которым он нас часто называл: «молодые люди». Он всегда говорил: «Я уж старею быстро, а вы вот еще молодые люди». Мы всегда старались его веселить простым, человеческим весельем. Он очень быстро этому поддавался, так как нуждался, наверное, в простом человеческом отдыхе от своих нечеловеческих трудов. Разговор принял веселый тон, и Николай Карлович сразу расцвел, и я вижу, как он достает свою записную книжку.

— А знаете, что сегодня все симфонии — именинницы?

— Как?

— А вот смотрите, — и называет страничку в своей книжечке, содержащей французские названия дней недели и имена святых.

— Вот смотрите — St. Symph* — под сегодняшним днем написано, — и смеется страшно довольный!

Эмилий Карлович тоже пришел чай пить. У меня с ним установились какие-то дружеские, мальчишеские отношения. Мы все время дразнили друг друга духами и привидениями. Я ему рассказала историю о даме-духе в Вирджинии, а он мне все хочет рассказать «двойное привидение» Всеволода Соловьева. Я отказываюсь, боюсь вечером и т. п. Все смеются.

— А знаете, — говорит Николай Карлович, — в страхах есть что-то очень смешное. Помню, лет девяти я первый раз был в опере на «Пиковой даме». Вы помните мотив Пиковой дамы? Он ведь очень страшный. И вот вдруг слышу этот мотив. Я чувствую: что-то страшное должно произойти. Жуткий вихрь на сцене какой-то, и, когда появилась Пиковая дама, я так испугался, что от ужаса нырнул под стул, а с тетушкой моей сделалась истерика; так это было смешно! Я недавно перечитывал «Пиковую даму», как это гениально и как замечательно чувствовал Чайковский Пушкина. В словах, в этом страшном месте, как гениальна эта леденящая отрывочность, сжатость — чувствуется призрак.

* Green Julien. Adrienne Mesurat. Paris, 1927.

* Williams Ralph Vaughan. Hugh the Drover.

* Под 22-м августа значится: S. Symphorien. Но в календаре Николая Карловича было дано сокращенно: St. Symph.