Блестящий переход к буре

Тотола пытается остановить росспниевский аллюр просьбой, дать ему пять минут для перестройки метров и самой строфики. Но Россини закусил удила и несется по равнине мелодии без остановок. На ходу он бросает, однако, либреттисту реплику:
— Двадцать лет, милый Тотола, ты работаешь с композиторами и до сих пор не научился благодарить их за то, что они тебя избавляют от напрасного труда.
— Позвольте, маэстро,— волнуется Тотола, слыша, как варварски равнодушно Россини втискивает его стихи в прокрустово ложе не на них рассчитанной музыки.
— Ну, не хочешь,— спокойно говорит Россини,— такмне тут слов и вовсе не нужно. Послушай, как здесь будет уместна буря.
И делает блестящий переход к буре.
Я не мог тогда предвидеть, что четверть века спустя и мне придется пережить нечто подобное. Готовя к концертному исполнению «Эврианту» Вебера в моем переводе, Фриц Штидри на одной из последних репетиций в Филармонии сделал неожиданную купюру. Оставив две первые строчки из второго куплета, он перешел на последние две одного из следующих. Получился куплет, смысл которого соответствовал старой украинской поговорке: в огороде бузина, а в Киеве дядька. Услышав эту бессмыслицу, я обратился к Штидри с упреком, на что последовал ответ в духе Россини:
— Кроме вас, этого никто не заметил, даже певцы.
Верно. Исполнители бездумно продолжали петь, как ни в чем не бывало.
Но вернемся к моим сомнениям.
У меня голова идет кругом и от «Истории музыки» Кречмара, где уделяется внимание связи слова и музыки, и от высказываний Глюка и Берлиоза по этому поводу, и от всего прочего. И складывается впечатление, что перевод оперного текста — это проклятие человеческое. Но, приходя из библиотеки или прочитав дома либретто, в котором налево напечатан оригинал, а направо перевод, я исподтишка сам у себя ворую время, пытаюсь исправлять все то, что я сам пою. Надо мною в классе посмеиваются, кое-кто даже сердится за непривычные реплики в дуэтах, но я терплю и про себя думаю: когда-нибудь я осилю это дело, оно мне нравится…
И вдруг я где-то читаю о «пике мелодии», об эвфонии, о любви певцов к гласным буквам и нелюбви к согласным, о привлекательности звуков О и А и о неудобстве У и И, даже Е. Я пробую все эти звуки па разной высоте, но не вижу, не слышу разницы… Как это можно на высокой ноте бояться И или У? Ведь в классе я же пою в упражнениях СИ, РЕ… Ах да, теперь я понимаю: мне безразлично, а ученик В. на И чуть-чуть детонирует, и Медведев бьется, чтобы этого не было…
Бог с ним, с искусством перевода, внезапно решаю я про себя, рано мне этим заниматься. Но я уже отравлен интересным вопросом и продолжаю читать то, что мне попадается по этому поводу. И Пушкин, и Тургенев, и Дружинин, и Моцарт, и Даргомыжский, и Мусоргский —все интересовались вопросами связи музыки и текста. Переводчиком я, так и быть, уже не стану, но занятное, право, дело критиковать переводы, ей-богу, занятное…