Человек мало симпатичной наружности

Хозяйка пансионата, в котором меря устроили, настояла, чтобы я, как «заразный», переехал втак называемый Hospiz-Hotel (гостиница для больных) у Бранденбургских порот, но в то же время даже без всякой просьбы с моей стороны она предупредила профессора Френкеля, чтобы он выехал не по мною указанному адресу, а по-новому: номер моего будущего жилья был уже ей известен, на сервис жаловаться не пришлось.
Френкель, человек мало симпатичной наружности, присоединился к своему предшественнику и, не обращая никакого внимания на мои протесты, распорядился горничной, она же сестра милосердия, к десяти часам вечера приготовить кипяток и позвонить ему: если моя хрипота от его смазывания не уменьшится, он приедет сделать мне операцию. Повернувшись ко мне, он прибавил совершенно солдафонским голосом: «И приготовить 200 марок».
Когда я заявил ему, что я певец и предпочитаю умереть, чем в двадцать девять лет расстаться с голосом, он крикнул: «Тогда пишите завещание!», схватил свой саквояжик с инструментами и пошел к выходу. Однако, услышав мою хриплую, но полную сарказма реплику «Будьте добры придвинуть бумагу и чернила», он у порога резко повернулся на каблуках, с улыбкой посмотрел на меня ж, чуть-чуть подумав, сказал:
— Певец? Восхитительная гортань! (entzuckender Kehl) Баритон?
Я пальцем поманил его подойти поближе и на ухо прохрипел вопрос, является ли и он апологетом новой теории об определении голоса врачом, а не педагогом.
— Ну нет, — горячо воскликнул он. — Я в это не верю. Это настолько эмбрионально, что еще рано говорить об этом серьезно. Но я работаю, ибо я считаю, что врач должен знать все то новое, что где бы то ни было возникает. Кто его знает? Наука-то двигается вперед!
— Позвольте,— опять прохрипел я,— откуда же вы узнали, что я баритон? Ведь по гортани!
— О нет, по вашему облику. Прощайте. А завещание все-таки напишите.
К чести его, должен сказать, что, когда вечером медицинская сестра позвонила ему и сообщила, что хрипота проходит, что мне стало легче дышать, а температура несколько снизилась, он немедленно примчался меня проведать. Куда-то спеша, не раздеваясь, он все же тщательно еще раз осмотрел гортань, несколько раз покачал головой и, причмокивая, сказал:
— Восхитительная гортань! Но по новой теории скореегортань тенора, чем баритона. А какой репертуар вы поете?
Я перечислил несколько партий и закончил:
— Бекмессера много раз пел, готовлю Клпнгзора.
Он потемнел в лице и медленно процедил:
— Два, пет, три месяца не пойте. — От гонорара он решительно отказался и объяснил:
— Ведь вы меня не звали? Я хотел еще раз посмотреть вашу гортань, это Professionsbesuch (профессиональный визит).
Я повторил вопрос, верит ли он в безошибочность ларингоскопии, он резко отрекся.
— Нет, я не верю, — сказал он, — но наблюдения дают любопытные результаты.
По интонации его фразы я вывел заключение, что он верит, может быть, сам изучает опыт других врачей, но не рискует своим громким именем, чтобы сейчас твердо высказаться.