Дирижер М. М. Голинкин и режиссер С. Ф. Гецевич

М. В. Бочаров очень хорошо, с большим темпераментом и яркой дикцией декламировал свои зажигательные речи. Однако в сцене смерти он не сумел сдержать ни свои острые, хлесткие верхи, ни любви к «звучку», поэтому он не вызывал в зрительном зале того волнения и сочувствия, какие мне доводилось наблюдать в других постановках.
Дирижер М. М. Голинкин и режиссер С. Ф. Гецевич приложили очень много труда, проявили много художественного такта в расстановке сил и добились хорошего ансамбля. Не удалась, не взирая на помощь Шаляпина, только сцена народного восстания — уж очень незначительна и сумбурна она по материалу самой партитуры. На основании более поздних наблюдений, включая московскую постановку 1963 года, могу только выразить удивление, что такой гениальный драматург, как Верди, плюс его либреттисты Мерю и дю Локль и замечательные помощники Арриго Бойто и Гисланциони не продумали эту сцену должным образом, что никак не соответствовало их демократическим настроениям.
«Дон Карлос» — большой, трудный и очень дорогой спектакль, но его в Москве, в Большом театре, дали только один-единственный раз. Он шел в бенефис хора в декабре 1916 года. Можно думать, что в постоянном репертуаре императорского театра такому спектаклю места не было. Но ведь когда Февральская революция смела царский режим, политической помехи играть «Дон Карлоса» не стало. Однако спектакль был снят.
В Петрограде антрепренер А. Р. Аксарин не из одной любви к Верди поставил «Дон Карлоса» в конце апреля 1917 года, он был чрезвычайно заинтересован в аншлагах, которые новые спектакли гарантировали надолго. Но спектакль прошел всего два или три раза. Не следует ли отсюда, что Шаляпин разочаровался в партии, которая не давала ему пищи для большого душевного увлечения?
Снятие спектакля в двух театрах явно свидетельствует об абсолютном равнодушии Шаляпина к партии, где не было материала для больших переживаний, без которых он в ней скучал. Зачем же приписывать ему социологизацию образа?
Без глубокого переживания Шаляпин вообще ничего не пел. Вспомним балладу Г. А. Лишина «Она хохотала»,«Судьбу» С. B. Рахманинова и даже «Семинариста» М. П. Мусоргского.
Исполнение «Семинариста»—еще одно доказательство искреннего внутреннего переживания Шаляпиным того, что он пел, пусть Даже в концерте, а не в спектакле. Когда его семинарист зубрил латинские исключения: панис, писцис, кринис, финис и т. д., у него с отвращением опускались углы губ, и главах появлялось тоскливое выражение, а голос наполнялся ненавистью и отвращением. Но вот ясно виден, как будто даже слышен глубокий вздох, ноздрн чуть-чуть раздуваются, глаза светлеют зародышем улыбки, и взор обращается к потолку: Шаляпин-семннарист мысленно оторвался от противной латыни и думает о Стёше. «Ах, ты Стёша, моя Стёша!» — начинает он мечтать о любимой девушке. И снова смешанная с глубокой болью горечь, с которой он в конце повторяет: панис, писцис, кринис, финис и прочие латинские слова, оставляющие его глубоко равнодушным и в то же время внутренне им проклинаемые. Да, от этой латыни он избавиться не может — так будь же она проклята! Одним искусством, одной техникой без настоящего переживания ничего так потрясающе искренно не сделаешь.