Драматизм

У Павла Петровича Болотина был очень большой и прекрасного тембра голос. В исполнении этого певца и неплохого актера, умело владевшего огромным звуком, почти всегда наличествовала некоторая грубоватость, какой-то избыток силы. Не форсировка, не сознательное желание выделяться. Нет, это был именно избыток силы, который, как часто бывает с силачами большого роста, он не мог ни скрыть, ни сдержать. Особенно это бросалось в глаза при исполнении таких партий, как Грязной, Мизгирь, Борис Годунов и Яго. Казалось, что Борису достаточно прикоснуться к своему врагу, чтобы тот упал чуть не замертво. Это не была внутренняя сила певца-актера, как у Шаляпина. Как чернозем при малейшем усердии земледельца дает отличные всходы, так и голос Болотина от соприкосновения с музыкой приобретал великолепную выразительность и мощь.
B партии Яго слушателя не покидало двойственное чувство.
Конечно, Яго подлец, Яго мстит, но оп при этом смел, он ничего не боится. У лучших исполнителей этой партии — Джиральдони и Титта Руффо, Максаков и Виноградов — Яго делал подлости, но с оглядкой; боялся где-нибудь ошибиться, просчитаться, он озирался, прислушивался. Он был шептуном, наушником. Болотннский образ был другой» ему все подвластно, он подличает не тольконе хитря и никого не боясь, но как будто бравируя своей подлостью.
Болотин иногда на верхах немного детонировал, но драматизм его интонаций всегда бывал очень убедителен — особенно в партии Яго. Даже в рассказе о сне Кассио, где хотелось больше тонкой фальши, его уверенное, интонационно-убедительное внушение клеветы казалось абсолютно соответствующим задаче, хотя Верди явно писал свое остающееся непревзойденным андантино в расчете на Яго-шептуна.
В партии Дапертутто властность самого голоса Болотина была так сильна, что, казалось, ни в какой помощи алмаза (в арии: «Ну, сверкай, мой алмаз!») он не нуждается, чтобы заставить Джульетту вовлечь Гофмана в ее авантюру.
В партии Пугачева («Орлиный бунт») Болотин из мало интересного материала создал значительный образ народного вождя.
Болотин пел большой репертуар и, хотя он не был выдающимся актером, был далек от той лиричности исполнения, которая больше всего привлекает сердца слушателей, он всегда вполне удовлетворял требовательную аудиторию. За исключением партии Шакловитого («Хованщина»), в которой П. З. Андреев на моей памяти не имел соперника, Болотин во всем репертуаре вполне достойно дублировал его, а кое в чем (например, в «Саломее») и превосходил.
Сергей Иванович Мигай в семь лет уже пел в архиерейском хоре. Лет с восемнадцати он начал энергично учиться пению и, в сезоне 1914/12 года поступив в Большой театр, сразу занял хорошее положение. Он буквально пленил Петроград, когда впервые выступил там в большом концерте Леонида Виталиевича Собинова. Уже в первом антракте он многими был назван «русским Баттистини». У него был красивый голос — очень мягкий, легкий, какой-то воздушный, идеально-выровненный, с технической точки зрения совершенно обработанный, опертый на дыхание, самый звук его был задушевным.