Газетная заметка

Я внимательно следил за Шаляпиным с постоянной жаждой пить «божественный нектар его творчества», как выражались репортеры. С каждым спектаклем, с каждым концертом я все меньше и меньше понимал, каким образом природа создала такую во всех отношениях гармоническую личность художника. Встречаясь с ним и разговаривая, я испытывал почтительный страх и благоговение. Я ни на секунду не забывал, что во всей истории искусств о таком явлении я никогда не читал, что никто из живых артистов меня так не волнует. И в то же время меня нисколько не коробило, когда Шаляпина бранили за его неприятные выходки. Мне казалось, что, когда на чем-нибудь появляется пятно, его нужно возможно скорее смыть. Если та или иная газетная заметка вызовет у Шаляпина раскаяние — очень хорошо!
Куда больше этого волновали меня некоторые апологеты: восторгаясь собственным словоизвержением, они приписывали Шаляпину то или иное толкование партии или роли, которое ему и не снилось и над которым он нередко смеялся.
«Сидит этакой борзописец на спектакле, а то и дома, слушает, а то смотрит в книгу и, прости господи, видитфигу. Или смотрит в клавир и выискивает фантазию, которая мне и в голову не приходила», — сказал как-то Шаляпин, выпроваживал репортера из «Петербургского листка».
Беспочвенность этих фантазий и обобщений, порой ошибочных, порой построенных на домыслах, на неточных выводах дореволюционного репортажа, на случайно оброненной Шаляпиным фразе, к тому же иногда неверно понятой или переданной, мне — одному из немногих живых свидетелей шаляпинского творчества — хочется осудить.
Начну с номерного заявления о том, что Шаляпин не пел Вагнера якобы из-за недостаточного знания немецкого языка и нежелания исполнять большие партии в переводах. Не представляю себе, чтобы это соответствовало действительности.
Шаляпин пел Мефистофеля («Фауст») в архаическом и не везде грамотном переводе Н. Калашникова; бойтовского Мефистофеля — в плохом безымянном переводе, изданном Юргенсоном; Дон-Кихота и Дон Карлоса — в еще худших переводах (кажется, Л. Л. Пальмского). Его поправки сводились к каким-то отдельным словам, которые ему казались более выразительными.
Вагнеровские же оперы переводились на русский язык А. И. Тюленевым, В. П. Коломийцовым и С. Свириденко, литераторами не только высокой квалификации, но и не лишенными — один в большей, другой в меньшей степени — поэтического дара. Не в переводах было дело. Шаляпин сам говорил, и говорил не без раздражения, что он Вагнера не любит. Пожалуй, «чувственно яркий, необузданно страстный в истоме изнывающий Вагнер» (Б. В. Асафьев) не был сродни русской душе Федора Ивановича. Кроме того, не надо закрывать глаза и на то, что включение вагнеровских музыкальных драм в репертуар Шаляпина никак не соответствовало бы развитому в нем чувству гастролерского эгоцентризма.