Один из многочисленных голосов широко разлитой мелодии

Так или иначе, но кантилена арии/не для кровавого тирана. Она нарушает или даже разрушает накопившееся в сердце слушателя возмущение против Филиппа. Она может даже вызвать симпатию к ному, сострадание к его глубокой скорби. Только речитативы опять-таки не музыкой, а словами напоминают о том, что Филипп не лирический герой, а проклятый тиран и захватчик.
Такое толкование может быть дискуссионно, но Шаляпин — вольно или невольно, я не знаю,— именно так выпевал свою арию.
О чем мечтает монарх? О том, чтоб читать в сердце (заметьте: nel core — в одном сердце!), то есть в сердце жены. Ничем другим его ум не занят. Для передачи лирических переживаний найдены богатейшие интонации, каких Верди не нашел для государственного деятеля — ни до этой арии, ни после: все, что Филипп поет в предшествующем ансамбле (сцена коронации), по сути, только один из многочисленных голосов широко разлитой мелодии, но очень слабая характеристика государственного деятеля в такую минуту.
Невозможно не говорить о совершенно гениальном исполнении Шаляпиным любовной арии. Вслушайтесь даже в очень далекую от совершенства пластинку, и вы услышите сверкающий всеми красками радуги поток мелодии, вы услышите невероятной красоты лирическую поэму. Вся мыслимая техника служит небывало плавному течению преисполненного и страстной любви и бездонного человеческого горя пения. Но вот этот поток завихрился бурным желанием: король страстно хочет заглянуть в сердце королевы, которую он подозревает в измене. Верди дает небольшой распев на двух секстолях. Боже, какой страстью, каким вызовом творцу звучит этот такт—одни единственный на всю партию Филиппа! Сравним пластинку Шаляпина с пластинкой одного из лучших современных басов Бориса Христова.
Голос Христова значительно сильнее шаляпинского, певец Христов замечательный, его мировая слава вполне оправданна. Но вслушайтесь в каждую фразу, и вы убедитесь, что у него все прекрасно сделано; так сделать могли Касторский и Петров, Наварини и Пазера, Кипнис и Силлих. Ибо Христов талантлив, и они все были талантливы. К тому, как пел Шаляпин, слова сделано никакне применишь: он ничего не делал, он жил и страдал, и ни в одном такте не отметишь ни школы, ни мастерства, ничего, кроме вдохновения и того волшебства, на которые способен только гений.
Таким же волшебством в вдохновением были его средства драматической выразительности — мимика, жест, походка.
И что же, продумано все это, это результат большой работы большою мастера? Может быть, и так, пожалуй, даже вероятно, так, но этого слушатель и зритель не могут ощутить. Сопереживание, сочувствие, сострадание — вот что охватывает слушателя, а не восхищение невиданным мастерством, не восторг перед искусно сделанным шедевром.
Когда Филипп проводил бессонную ночь в кабинете за столом, обложенным географическими картами, и время от времени поворачивал глобус, было видно, что не карты, не глобус, не поражения или победы его занимают: глаза блуждали по сторонам. Нет, не здесь была его душа, не здесь было его сердце: оно там, где Елизавета.