Рифмованный текст

Много труда я потратил на перебранку между Гофманом и Линдорфом и приготовил два текста: один, по указке Лапицкого, без рифм, а другой рифмованный. Лапицкий просмотрел оба и говорит;
— Я бы в подобной ситуации предпочел рифмованный текст, потому что перебранку легко превратить в этакий раешник, и здесь хлесткая рифма сама по себе удар по противнику. Но в данном месте очень слабая музыка, и я поведу перебранку прозой без музыки. Переработайте, пожалуйста, не соблюдая даже точного метра, но лексически поострее. Их нужно привести на грань драки, почитайте рассказы Гофмана, напитайтесь взаимной ненавистью героев и ведите их к драке. И не упускайте того, что Линдорф ненавидит Гофмана за его острые политические памфлеты, а Гофман ненавидит Линдорфа гейневской ненавистью к филистерам.
Когда дошло до финала, либретто в целом казалось более последовательным, более доступным для зрителя, чем оригинал Барбье, но тут у Лапицкого неожиданно возникло желание дать опере поэтическую концовку.
— Не хочется, — сказал мне Лапицкий, — оставить у зрителя впечатление, что Гофман для Оффенбаха пьяный фантазер. Его нужно как-то приподнять, вернуть к поэзии. Если бы написать стихи для мелодекламации и как-то показать ту самую Стеллу, которую мы из первого акта изъяли, — как вы думаете?
Я был слишком неопытен и не знал, что ответить. И те скромные отступления, то есть замена музыкальных кусочков прозаическим диалогом, небольшая перемонтировка материала в предпоследней картине (у Антонии) мне казались кощунством. Неужели еще что-то нужно досочинить? Мысль моя в этом направлении не работала, инициатива режиссера мне показалась чрезмерной. Я что-то не очень вразумительно промямлил, и Лапицкий, посмеявшись над моим пуризмом, сказал:
— Ну, хорошо, от этого я вас избавляю. Я попрошу Щепкину-Куперник написать текст для мелодекламации Стеллы в последней сцене в погребке.
И Татьяна Львовна действительно написала, двенадцатьстрок на тему «Очнись и возродись поэтом», которые, однако, читались очень недолго: они оказались ненужным привеском.
Работая над переводом, я, естественно, одновременно обдумывал четыре баритоновые партии, которые предстояло петь и мне. Я видел «Сказки Гофмана» и в Киеве, и в постановке какой-то заезжей венгерской опереточной труппы, и у Зимина, и в Варшаве, и везде Линдорфа — Коппелиуса — Дапертутто — Миракля пел один и тот же исполнитель. А вот Стеллу — Олимпию — Джульетту — Антонию пели разные. Я мимоходом иногда задумывался над этим положением, но, не заглянув в клавир, не решил вопроса. Клавир же мне сразу объяснил, что тесситурно и технически все женские партии отличны друг от друга.