Слабый актер

Ученик одного из лучших певцов последнего десятилетия прошлого века и первых лет нынешнего — Антона Владиславовича Секар-Рожанского, чудесного актера-певца, Журавленко с первых лет своих выступлений в Театре музыкальной драмы проявил себя одним из лучших учеников дирижера М. А. Бихтера и режиссера И. М. Лапицкого. От ротного в «Евгении Онегине» до старого Хованского, до незабываемых в его исполнении куплетов и вальса Коппелиуса из «Сказок Гофмана» Журавленко с его замечательной хваткой самородка проявлял себя как первоклассный синтетический актер. Ни образованием, ни приобретенной на школьной скамье культурой он похвастать не мог, но «умельцем» был выдающимся. Обычным недостатком певцов — репертуарнойвсеядностью он не страдал. Пел он не раз Мефистофеля и Гремина, но, думается, не в силу собственных вожделений, а, скорее, в силу требований театра, которому он всей душой служил.
В начале двадцатых годов вернулся из гастролей за границей Владимир Иванович Касторский.
Слабый актер, но на редкость обаятельный певец, безупречный мастер бельканто, С отличной техникой, усвоенной чисто слуховым образом от многочисленных итальянцев, Касторский был в то же время первоклассным представителем русского исполнительского стиля. Слушая его, я всегда находил какие-то связи с теми русскими песнями, которые он либо сам, либо в квартете Кедровых (Чупрынников, Касторский и два брата Кедровых) с таким огромным успехом пропагандировал не только в России, но и по всей Европе.
О перевоплощении в сценический образ в связи с искусством Касторского говорить трудновато. Но он делал все от него зависящее, чтобы и в этой области преуспеть: он пытался учиться всему на свете — филологии и биологии, живописи и декламации. Он внимательно изучал всевозможные типажи — жизненные и музейные, однако серьезно, а чаще всего с восхищением можно говорить только о его вокальных образах. Сусанин, Мефистофель, Герольд из «Лоэнгрина», Ландграф из «Тангейзера», Марсель из «Гугенотов» и Собакин из «Царской невесты» — нее это с первых фраз заставляло слушателей «сиять эстетическим удовольствием», как писал один из критиков.
Касторский пел на сцене больше полувека. Года за два до его смерти у нас с ним зашла речь о партии Марселя из «Гугенотов». Он немедленно встал со стула и без аккомпанемента запел знаменитые куплеты Марселя «Пиф-паф». Ему было без малого семьдесят пять лет. Однако натренированное за долгие годы дыхание позволяло ему с такой тщательностью выполнять всю динамику автора (я следил по клавиру), так четко стаккатировать шестнадцатые, что мне было трудно вспомнить соперника хотя бы пятидесятилетнего, который в этой партии так мастерски справлялся бы с молниеносным выталкиванием каждой шестнадцатой, ни одной не смазав. Мне он показался в тот день «последним из могикан» вокальной техники — среди русских басов, во всяком случае, — да и среди итальянцев только Дидур и Наварини поражали в этой области так, как Касторский.Пимен Касторского совершенно пленил мой слух. Здесь было большое искусство самого прекрасного бельканто. Голос Касторского был металличным, но этим металлом артист владел блистательно, он умел его сдерживать. Речь его Пимена лилась каким-то ласковым журчанием, была как бы проникнута серебряным светом. Было слышно каждое слово, и не только слышен, но и зрим его смысл. Упоминая боевые картины прошлого, Касторский вдруг неожиданно, ненадолго выпускал на свободу блеск своего голоса, и тут слышался как бы лязг оружия, стук мечей.