Лапицкий, человек исключительно гордый

«Платформа» профсоюза была выработана, разумеется, очень скромная и только экономическая. В частности, речь шла о прожиточном минимуме в сто рублей в месяц в такое время, когда фунт хлеба уже стоил пятьрублей. Речей было сказано много, громкие слова лились рекой, шум по городу шел большой.
Вечером друзья по телефону подробно информировали меня о совершившемся событии и стыдили, что я не воспользовался «революционным правом» бросить работу, чтобы посетить первый актерский форум. А после полуночи раздался резкий телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал сердитый голос Иосифа Михайловича Лапицкого, на этот раз с особенно сильным носовым оттенком.
— К вам весь вечер не прорваться! Сегодня было собрание артистов. Образован Союз сценических деятелей. Вы избраны в комиссию по уставу. Я председатель. Завтра у меня в кабинете в три часа первое собрание комиссии. Да, вот что: вы сердитесь на меня? Это надо забыть. Совершилась революция, надо строить новую жизнь. Так мы ждем. До завтра! — закончил Лапицкий и повесил трубку.
Этот лаконизм, императивный топ, эта уверенность в моем положительном ответе,— вся эта безапелляционность была так похожа на Лапицкого, которого мы все — работники ТМД — буквально обожали, что мое согласие мысленно было дано без малейших колебаний.
Скажу, пожалуй, тут же, что десять месяцев спустя такой же поздней ночью раздался такой же звонок и тот же императивный голос сказал:
— Я забыл вам днем сказать, что пора вернуться в ТМД, довольно дуться на меня и особенно на театр. Мы возобновляем «Парсифаля», дирижирует Фительберг, послезавтра первые уроки. Жалованье восемьсот, спектаклей в месяц десять. Да, чуть не забыл: завтра экстренное заседание Центротеатра. Пора спать!
Вот так я с 9 марта 1917 года начал активно работать в профсоюзе, вот так я в марте 1918 года вернулся в ТМД.
То, что Лапицкий, человек исключительно гордый, простил мой предерзкий с ним разговор по поводу но им причиненной обиды, напомнило мне о том, что в день свержения Николая II незнакомые люди на улицах поздравляли друг друга, а иные даже целовались. Революция, подумал я, действительно время прощения личных обид, нужно обязательно работать и в любом театре и на общественном поприще.
Через день или два после выработки устава Союза сценических деятелей труппа Аксарина выдвинула меняв качестве своего полномочного представителя в будущее правление.
Моим начальником по Отделу помощи военнопленным в Союзе городов был почетный мировой судья Петрограда, богатый домовладелец Давыдов. Когда я до Февральской революции отпрашивался на репетицию, он обычно минуту-две раздумывал, обязательно спрашивал, справлюсь ли я с дневным заданием, и без энтузиазма отпускал, напоминая, что необходимо не слишком поздно вернуться на работу. Но когда я в первый раз попросил разрешения уйти на заседание комиссии по уставу профсоюза, он очень оживился и первым делом прочитал мне хорошую лекцию о заграничных профсоюзах, напомнил историю чартистского движения, указал, что именно нужно обязательно включить в будущий устав, и отпустил, «насколько будет нужно».