Колебания в оценках

Интересно сопоставить с этим авторское суждение в письме к Б. В. Асафьеву:
«…Я сейчас как-то вообще потух в жажде слышать свои сочинения, даже новые и не игранные. По крайней мере, я изо всех сил саботирую постановку Двенадцатой симфонии, которую хотят сделать «событием», и даже Одиннадцатой, которая при сочинении и оркестровке сильно меня волновала. Двенадцатая симфония для меня в музыкальном отношении — компромисс, и я ее внутренне стыжусь, так же как в свое время Пятой. Быть может, этот налет банальности даст ей в свое время также жизнь, в которой отказывают моим лучшим симфониям?» (Из письма Н. Я. Мясковского к Б. В. Асафьеву от 6 апреля 1932 г.)
Но Асафьев решительно не согласен с автором. Его ответ следует без промедления:
«Когда идет Двенадцатая? Нет, она не компромисс. Это неверное слово. Она, в сущности, неизбежный этап… И мое впечатление от нее — очень ясное, устойчивое, хорошее. От компромиссных сочинений такого впечатления не получить. Но, конечно, Одиннадцатая моему психическому «я» дороже». (Из письма Б. В. Асафьева к Н. Я. Мясковскому от 9 апреля 1932 г.)
Эти колебания в оценках бросают яркий свет на глубокие противоречия, преодолеть которые Мясковский пока еще не может. Извилистость его творческого пути, ритм сменяющих друг друга приливов и отливов обнаруживается и на судьбе Тринадцатой симфонии. В мае 1933 года он пишет:
«Вчера кончил странную Тринадцатую симфонию (задумана вся в одну ночь, еще во время болезни)». (Из дневника Н. Я. Мясковского, запись 30 мая 1933 г.)
Горячо откликнулся на «странную симфонию» Б. В. Асафьев, придавая отклику столь характерный для его писем остро субъективный оттенок:
«Я нахожусь до сих пор под сильнейшим впечатлением от Вашей последней музыки, сыгранной мне [Тринадцатой симфонии]. Умоляю Вас, не примите этот мой внезапный «письмовный» выпад за экспансивность. Я просто глубоко тронут и взволнован душевной насыщенностью этой музыки, ее ужасающей болью и в то же время силой преодоления этой боли через музыку же, наконец, каким-то вновь и вновь обращенным к кому-то, вновь и вновь поставленным перед Судьбой или Бессмысленностью вечным романтическим Warum? — зачем и за что? В конце концов это же ужасно, что самое главное в музыке — ее психологически реальное содержание — сейчас отрицается как романтизм, идеализм. А ведь только эта реальность музыки и заставляет толпу не любоваться этим искусством, а с музыкой страдать, любить, радоваться и ненавидеть… И как трагично, что чем больше сердца и душевности в человеке, тем скорбнее должна быть его музыка…» (Из письма Б. В. Асафьева к Н. Я. Мясковскому от 5 ноября 1933 г.)
Сам Николай Яковлевич, пытаясь пролить свет на психологическую сущность своей симфонии, еще более усложнил задачу истолкователя.