ПРЕМЬЕРА ТРЕТЬЕЙ СИМФОНИИ

«Участок нашей роты хотя непрерывный, но так как в нем больше 12 верст (около 15), то на долю полуроты приходится верст 6—7, и квартируем мы друг от друга верстах в восьми, так что почти и не видимся. Саперный офицер я один, военные инженеры, заведующие общими участками, на позиции почти не являются… Видимо никто… Львовскими позициями не интересуется, придуманы все они явно в кабинете, ибо почти ни один проект на местности не выходит, рекогносцированы, по-видимому, тоже скверно, ибо даже то, что сделано было раньше на планах, внесено вполне фантастически… Я решил действовать по здравому смыслу, не думаю, что наплету ерунды, а если будут ругать — пусть. Плохо одно — ставят кратчайшие сроки, требуют интенсивной работы, обещали наслать уйму рабочих… а в результате — у меня на всем участке не бывает больше 250 рабочих в день, да и тем не доставляют вовремя хлеба, отчего они и уходят… И на позиции сиди весь день (что мне и приходится, ибо у меня очень беспокойный нрав), и свое хозяйство веди… и рабочих ищи, и пропитание добывай им сам, и расплачивайся.
Временами становится противно работать. Я живу в верстах пяти от Львова, к югу; занимаю брошенный домик в середине села, с денщиком, питаюсь вместе с [нижними] чинами, довольно хорошо, только чуть жирно, причем сам веду раскладки, чувствую себя в общем хорошо, только немного скучаю по вечерам…
А время бежит скоро… Как промелькнули эти две недели — совсем не заметил, верно оттого, что много занят. Нахожу, что и это хорошо — меньше времени остается для личных интересов, а здесь они, по-моему, лишние — сейчас же уменьшается интерес к прямому делу и к опекаемым саперам, я этого я себе позволять не хочу…». (Из письма Н. Я. Мясковского к Я. К. Мясковскому от 7 декабря 1914 г.)
«А в общем я все-таки скучаю, все больше и больше хочу заниматься настоящим делом. Все отвлеченья, как я твердо и неколебимо убедился, только вредны: искусство требует полного себе посвящения и не допускает перерывов в работе — мозги ржавеют (в данной области) и аппарат начинает хуже функционировать — грубеет слух, так что если я вернусь, многое придется начинать хоть и не с начала, то во всяком случае от печки… Нельзя ли мне прислать каких-нибудь книг для чтения, но только настоящих. Я бы не отказался от книги Флоренского «Столп и утверждение истины», что мы подарили папе, от «Размышлений» Марка Аврелия и от «Круга чтения» Л. Толстого». (Из письма Н. Я. Мясковского к сестре, В. Я. Яковлевой от 1 марта 1915 г.) Пройдут считанные недели, и жизнь даст композитору жестокий предметный урок; то, что казалось отвлечением от искусства, окажется необходимым ему опытом, никакими книгами не заменяемым. Среди гнетущего однообразия военного саперного быта, в атмосфере крайней непопулярности войны, официальные цели которой были чужды и малопонятны народу, композитор жадно, как глоток воздуха, ловил музыкальные вести, приходившие от Держановских, от Прокофьева, от Асафьева. Глубоко затронуло Мясковского известие об исполнении в Москве 14 февраля 1915 года его Третьей симфонии. Сказались и возросшие в суровых военных условиях собранность, уверенность в себе, воля к достижению намеченного. Он писал Е. В. Копосовой-Держановской:
«…Несказанно обрадовали сообщением о симфонии и именно о финале… Финал… при сочинении все время меня увлекал и главным образом не самим материалом своим, а психологической подоплекой, причем мое одушевление особенно налегало на конец — коду и перед ней… Самый факт, что музыка финала Вас затронула, меня глубоко задевает, значит, мне все-таки удалось наконец заговорить музыкой…