В Мясковском как личности трогает черта общительности

Непривычно и порою трудно для нынешнего слуха звучат высказывания Б. В. Асафьева, но ценность их велика. Критику, при всей его субъективности и нередко односторонности, удавалось глубже других проникнуть в природу и сущность музыки своего друга. Еще в 1924 году он писал:
«»Чувствующее я» Мясковского мне представляется как ряд состояний, в которых преобладающей тенденцией выступает упорно замкнутое, сосредоточенное и тем острее и нервнее (конвульсивнее) реагирующее на извне данные раздражения мучительное ощущение по- стоянной неустойчивости, вследствие сильной впечатлительности и в то же время душевного одиночества… В Мясковском как личности трогает черта общительности, неизбежно щедрой, с постоянным же присутствием состояний, которые я позволю себе охарактеризовать как свойства «мимозности», тех состояний, когда личность, как цветок мимозы, свертывается от нежеланных прикосновений, желая тем не менее ласки, солнца и света». (Из статьи Б. В. Асафьева «Мясковский как симфонист».)
Но, может быть, наиболее глубоко прочувствованные суждения о Мясковском записал Асафьев летом 1942 года в осажденном Ленинграде. Это были удивительные месяцы высшего подъема его творческих сил, какой-то особенной ясности и проницательности мысли. До трагического исхода дружбы двух замечательных деятелей русской культуры оставались тогда считанные годы.
Асафьев писал, скорее для себя, чем для печати (он и не опубликовал позднее своего этюда) :
«Когда приходится слышать мнения, что Мясковский в своей музыке, в особенности в некоторых из последних симфоний, меняет и склад мышления на объективный, трудно с этим согласиться. Через все его творчество проходят… два течения — самопознание себя… и, рядом, проверка этого опыта взглядом вовне…
…Приняв и осознав Октябрь как новую, светлую эру Родины, Мясковский остался верен своему методу… Сущность его музыки — к познанию и природы и людей через углубленное самопознание и самоанализ — остается прежней. Разве только реже становятся «схождения в душевный ад» — наследие эпохи русского символизма, но чаще говорят о себе страницы академически рутинного мастерства, подсовываемые его сознанию… опытной рукой мастера третьего десятка симфоний. Основное противоречие философически настроенного таланта Мясковского и, вероятно, самое болезненное для него чувство — то боязнь выскочить из принципов академического вкуса, то влечения к живой интонации и настойчивые поиски ее…
Мне Думается, Мясковский должен то любить, то ненавидеть не только искусство Глазунова, но даже Чайковского. Раньше мне казалось, что у Мясковского много точек соприкосновения с последним. Теперь я все больше и больше понимаю, что это совсем не так и что аналогии и влияния не идут тут дальше случайных встреч или соприкосновений по близости эпох…
Чайковский никогда не боялся живой интонации…