О Театре музыкальной драмы

— Ну а как у вас насчет слуха? — продолжал я допрос.
— Здесь все проще. Когда «лабухи» мне делают экзамен, я считаю ниже своего достоинства на него откликаться, мне просто неловко за хулиганство. Серьезные музыканты этим не занимаются. Из-за случайной же ошибки дергать оркестр совершенно не стоит. Меня интересует общий тонус звучания, характер, общая эмоциональность, а смазать ту или иную ноту случалось и Антону Григорьевичу Рубинштейну. Раз навсегда, другмой, запомните. Я ведь догадываюсь, вернее, знаю источник ваших вопросов. Или вы работали в театре, в котором действительно была чистая атмосфера, как говорят о Театре музыкальной драмы, или вы забыли, что в каждом театре много завистников и сплетников. Возьмите в Режиссерском управлении книгу уроков и репетиций, и вы увидите, сколько я кладу труда и нервов. А что я не кричу об этом и не фиксирую ничьего внимания на моем труде, не устраиваю истерик или откровенно предпочитаю талантливых людей — Преображенскую, Изгур, Горскую, Печковского, Сливинского, Болотина, Рейзена — менее талантливым,— если это и грех, то я беру его на свою душу…
Позже, л первой половине тридцатых годов я имел два случая убедиться в замечательной музыкальной хватко Дранишникова, если можно так выразиться.
При переработке оперы Галеви «Жидовка» для нашей сцены, о чем подробнее будет рассказано в главе «Исповедь переводчика», я вознамерился отказаться от канонизированных купюр и кое-что восстановить, использовав для своего замысла, но так, чтобы не удлинить спектакля.
Хорошо зная Дранишникова, доверяя его вкусу и пониманию оперной драматургии, я пришел к нему с девственно чистым французским клавиром за советом. Он не знал оперы и недостаточно хорошо знал французский язык.
Взяв клавир, Дранишников в течение двадцати пяти — тридцати минут листал его, изредка проигрывая небольшие куски по четыре-восемь тактов, которые почему-либо привлекали его внимание. Затем он стал медленно перелистывать клавир, а я рассказывал ему содержание каждой данной страницы. Когда мы кончили, Дранишников взял карандаш и, снова листая клавир, наметил купюры. В музыкальных номерах они совпадали с обычными, за исключением сцены Евдокии и Рахили, которая обычно выпускалась: «Этой сценой мы займемся после хронометража»,— сказал он. Речитативов Дранишников вообще не трогал.
Восхищенный интуицией дирижера, я подробно изложил ему свой план переработки оперы. Тогда он еще раз перелистал клавир, восстановил две купюры, сделал три новые, подчеркнул важность сохранения упомянутой сцены в тюрьме и взялся за речитативы. По поводу каждогоиз них я рассказывал ему свой план, и он буквально мгновенно делал в них внутренние купюры, неизменно прибавляя:
— Уложитесь, иначе будет длинно, скучно.