В годы выступлений Шаляпина

Во время репетиций «Телля» у нас с Радловым не раз происходили стычки. Он как-то выпустил шумную толпу на генеральной паузе. На мое замечание, что пауза — это музыкально-драматургический нюанс и что Шаляпин замечательно обыгрывал их, он мне ответил:
«В годы выступлений Шаляпина я был слишком замят драматическими спектаклями, чтобы ходить в оперу. А вообще, то, что я делаю, — это и есть привнесение драматических методов в оперный театр, обогащение его возможностей».
Гипноз моды и не допускавшая возражений самоуверенность Радлова нередко влияли и на частого свидетеля наших бесед — Дранишникова. Моя попытка апеллировать к нему повела только к такой его реплике:— Вы, Сергей Юрьевич, может быть, и правы. Но ведь любые каноны могут быть когда-нибудь переоценены и пересмотрены. Вы же не можете отрицать, что каждый новый этап не проходит без потерь. Со временем крайности отпадут, а кое-что здоровое останется.
Так или иначе, с победами и потерями, с некоторой пользой для искусства и с немалым вредом для пения в двадцатые годы власть режиссера в музыкальном театре стала превалировать над властью дирижера и даже композитора.
Стоит вспомнить, что была даже дискуссия о правах режиссера на соавторство, организованная осенью 1926 года в Драмосоюзе. На ней резко выявились два мнения. Одни поддерживали режиссера и считали, что, поскольку автор принимает его совет и кардинально меняет какую-нибудь сцену, постольку режиссер — пусть в минимальной мере — имеет все же право на афишу и долю гонорара.
Противоположную точку зрения яростно защищал А. Р. Кугель — сам режиссер и театральный консультант. Он исходил из того, что право на соавторство развратит режиссеров, которые постараются извлечь пользу из своего положения. Между том режиссер служит в театре, ему платят за улучшение всего того, что требуется для спектакля. Если идти по другому пути, режиссер будет считать себя сотворцом каждой роли и заявит, что он помог Шаляпину в исполнении роли Еремки («Вражья сила») советом не одинаково загрязнить оба валенка.
«Мы не будем иметь ни одной пьесы не испорченной, каждый режиссер из Тьмутаракани заявит себя Мейерхольдом. Римский-Корсаков и Глазунов сделали для Мусоргского и Бородина больше, чем любой «Мейерхольд» для Гоголя и Грибоедова, но претензий на соавторство они не предъявляли»,— взволнованно говорил Александр Рафаилович.
Искреннее волнение Кугеля, возмущенного «циничными посягательствами», произвело большое впечатление и возымело свое действие вообще, а на меня и В. Р. Раппапорта — инициаторов дискуссии — в особенности.