Было очень много музыкантов и даже от нескольких русских музыкантов были поднесены цветы

26 октября 1928 г.

Лондон
Дорогие друзья, вот мы и в Лондоне. Сегодня приехали в 8 часов утра, выехав из Берлина в 1 час дня, на другой день после концерта [1].

Зная, что больше всего Вас интересует, как сошел концерт, приступаю прямо к делу. Для слушателей все прошло великолепно, и успех был очень большой, то есть и очень шумный, и очень длительный, так что Коле после Импровизации op. 47 пришлось выходить без конца, хотя на бис он не играл, чтобы не задерживать певцов, и это было плохим расчетом, ибо шум тянулся чуть ли не четверть часа, а сыграй он что-нибудь — все угомонились бы скорее.

Было очень много музыкантов и даже от нескольких русских музыкантов были поднесены цветы. Еще были цветы от немецкой певицы Bäumer, которая приходила за несколько дней до концерта знакомиться, и еще цветы от Браунштейн.

Песни тоже имели большой успех, хотя и не такой, как Импровизация. Ваксман, хотя и была подчинена Коле вполне и всю свою истерику спрятала, но она попросту неталантлива и потому, если начнет затягивать темпы, то этот ничем не оправданный, затянутый темп делает вещь нудной и мертвой. Так это было с «Миньон» и с «Музой» в особенности.

Вы сами можете себе представить, как трудно было Коле вывозить эту тяжесть.

Ну, а Вюльнер, хотя все еще гениален в своей экспрессии и в понимании вещей, но в 70 лет не может быть при голосе и потому там, где нужна кантилена, ее не было. Лучше всего были все-таки «Тоска по отчизне», «Телега жизни» и «Бессонница», так как, несмотря на то, что и там много пения, но много того, что требует большой драматической экспрессии, и он ею покрывал недостаток кантилены. Кроме всего, еще он в этот вечер хрипел так, что и то количество голоса, каким он еще обладает, было тоже не в порядке. Во время последних номеров он после каждой вещи обращался к Коле со словами, что надо отказаться. Мы из зала ничего не слышали, но можно было догадаться в чем дело. Вюльнер с отчаянным выражением лица подходил к Коле и что-то говорил ему, а Коля, не вставая с места, улыбался ему, держал его за руку, чтобы тот тоже оставался, и ясно было, что он Вюльнера успокаивает. Дотянули, и потом еще без конца выходили на поклон, и все было внешне совсем хорошо. Но чего это стоило Коле! Это было его самое трудное выступление. И еще, слава богу, что он имел утешение в том, как была воспринята Импровизация.

После концерта с нами отправились несколько человек, среди которых были и оба брата Циммерманы, приехавшие из Лейпцига к этому концерту. Пришлось позвать и Ваксман с мужем. Вюльнер был так расстроен, что не хотел никуда идти и удрал домой. Сидели поздно, после чего Коля уже не спал всю ночь, хотя мы его накачали вином. На другое утро, не выспавшись, мы собрались в дорогу. На вокзал нас провожали четверо Браунштейнов, Циммерман и еще одна немка. Тут встретили Макушины и Коллингвуды. О Лондоне в следующем письме.
Очень, очень прошу, чтобы это письмо не залежалось, а по прочтении шло немедленно дальше, так как Елена Михайловна должна переслать его в Москву.

К этому листу прилагается программа.