Фортепианные номера имели большой успех

30 октября 1929 г.

Нью-Хейвен
Последние новости от нас я отправила 26-го, но уже не помню, на чем остановилась. Все время движение, беспокойство, укладка и раскладка вещей! Все в голове путается, и трудно все запомнить, а писать ежедневно понемногу — невозможно, так как бывают дни, когда не успеваешь присесть на десять минут.

27 октября Коля играл в загородном доме члена Филадельфийского музыкального общества (оплата такая же, как и за концерт) мистера Ярноля, и Кошиц пела песни [1]. Мы боялись, не было бы это мест вроде салона, и постарались обо всем предупредить, то есть, чтобы не было в зале ковров; чтобы вся топка была отставлена, хотя бы с опасностью, что дамам придется прикрыть свою наготу; чтобы с Колей никто не знакомился до исполнения; чтобы была совсем отдельная комната, где он может уединиться (это очень нетрудно сделать во дворце и 40 комнат). Мы думали, что эти люди могут даже обидеться, но оказалось, «что миссис Ярноль преисполнилась к Коле особым почтением именно за все эти капризы, и дом оказался в этот день неотопленным и несколько сот человек из-за Коли терпели непривычную температуру. Но и, помимо этого внешнего внимания, все оказалось гораздо симпатичнее, чем мы предполагали. Публика была совсем не салонная, и успех имели, например, среди песен больше всего «Телега жизни» и «Заклинание», и их требовали повторить. Но повторили только «Телегу», «Elfenliedchen», испанскую «Серенаду» («Я здесь, Инезилья») и «Бабочку». Фортепианные номера имели тоже очень большой успех, и Коле пришлось сыграть три вещи в придачу. Программы были напечатаны, и все было совсем как в концерте.

Коля играл там четыре сказки из op. 51 и из «Забытых мотивов»: «Danza jubilosa», «Danza fiorata», «Canzona matinata», «Danza festiva» и три биса.

После, когда все кончилось и когда Коля переоделся в отведенной ему комнате, мы сошли вниз, где уже по всем залам сидели и стояли, кто где мог, с тарелками и стаканами, наполненными едой и питьем. Ну, словом, «стоячий раут» и очень неудобный для еды. Нас моментально устроили так, чтобы было куда ставить тарелки, и стали нас кормить. Вокруг образовался очень милый кружок. Коля болтал с одной прелестной американкой (хотя и пожилой) на «всех» языках, то есть на плохом французском и на дюжине английских слов, и говорил ей даже английские пословицы, которые выучил как наиболее для себя выгодные: «Much talk — little work» и «Speech is silvery, silence is golden»*. Эта особа приглашает нас к себе в имение. Ну, а мы уже только и мечтаем пожить у себя в уголке, в тишине. Уж очень много разной трепки. И все люди с разными характерами, и с каждым надо и поговорить и о нем подумать. Одному хочется поговорить об одном, другому о другом, и все это надо, чтобы никого не обидеть, и при этом Коле нельзя и работу упускать. То одна программа, то другая. И еще, что трудно, — это то, что никто сам не понимает, что Коле, кроме работы, нужна еще и тишина и что без тишины он сосредоточиться не может. И я так устала всем объяснять это, как какую-то особенность Колину. Как будто тишина не каждому необходима, кто хочет на чем-нибудь сосредоточиться? И почему об этом надо говорить, когда это должно было бы быть так понятно?

Вот сейчас мы остановились здесь в Нью-Хейвене у Грёмана, бывшего Колиного ученика [2], профессора Иельского Университета и сделали это только, чтобы не обидеть его и его жену, которые нам уже месяц назад начали писать, что рассчитывают, что мы проживем у них эту неделю. Даже больше, так как мы приехали уже 28-го, а уедем лишь 6-го. На все письма Грёмана я отвечала, что это невозможно, так как у Коли много своих привычек и в общежитие он не годится. Но ничего не помогало, и они настаивали, уверяя, что им только радость все сделать так, как надо Коле. Помирились мы на том, что с вокзала поедем прямо к ним и увидим, как Коле будет у них работаться и не будет ли у него чувства, что он мешает. И вот оказалось, конечно, что Коле здесь работать трудно, так как шумят трое очаровательных детей и бедная мамаша все время бегает за ними, чтобы они не шумели. И на нее жалко смотреть.

* «Много слов и мало толку» и «Слово — серебро, молчание—золото» (англ.).