Две каденции для Четвертого концерта

Прежде чем поделиться воспоминаниями о Метнере — интерпретаторе Бетховена, хочу подчеркнуть, что тема Метнер-исполнитель — чрезвычайно значительна в характеристике его творческого облика. Все, что он сам сочинял, он вдохновенно играл и в творческом акте исполнения как бы вновь творил, заново воссоздавая свои звуковые видения. Исполнял ли Метнер свои сочинения или произведения других авторов, его игра отличалась непогрешимой чистотой, предельным мастерством в сфере чисто фортепианных задач. А главное, она притягивала к себе необычайной свежестью переживания. Извлекавшиеся им из фортепиано звуки обретали скульптурные очертания, словно высекал их резец ваятеля, и вся звуковая ткань была насыщена кованым и вместе с тем гибким и живым ритмом. Ритм был вообще при рожденной стихией Метнера. Он особенно остро его чувствовал. Творческая изобретательность композитора, его неистощимая фантазия создавали самые сложные, необычные узоры.

К числу наиболее значительных бетховенских произведений для фортепиано Метнер относил 32 вариации c-moll, Сонату D-dur из op. 10, Сонату C-dur, op. 53, Сонату f-moll, op. 57. В целом весь цикл сонат Бетховена для Метнера был как бы «евангелием от музыки», которое он пытливо и любовно изучал с молодых лет, в которое вслушивался, вчитывался и которое определило некоторые черты его творческой личности.

Одним из самых высоких проявлений гения Бетховена Метнер считал Четвертый концерт G-dur, op. 58 и ставил его в разряд величайших музыкальных созданий вообще. Метнер исполнял этот Концерн вдохновенно, с предельным совершенством. Три части Концерта он воспринимал как три акта драматического действа, отражающих различные стороны бытия. В первой части, начинающейся возвышенно простой речью, Метнер всем темам придавал значение лейтмотивов — непреходящих символов того значительного содержания, которое Бетховен вложил в это сочинение. Вторую часть — миф о суде над Орфеем — Метнеру удавалось воплотить не только в слуховые, но как бы даже в зрительные образы. Точно вы видели перед собой ареопаг старцев, слышали их суровые унисонные вопросы, изложенные струнной группой оркестра, постепенно стихавшие, побеждаемые короткими репликами фортепиано… Всем своим существом Метнер перевоплощался: слушатели внимали не пианисту, а человеку, погруженному в воспоминания, в воспроизведение бывшего когда-то события… Следующий затем финал, столь контрастный предшествующей второй части, столь исполненный света, для Метнера был как бы священным ритуальным танцем, который венчал всю эту поэму света и любви.

Сочиненные Метнером две каденции для Четвертого концерта воскрешают, во-первых, старинную традицию пианистов, во-вторых, свидетельствуют о силе метнеровского проникновения в дух бетховенской музы. К сожалению, они почему-то не попадают в поле зрения современных пианистов, недостаточно, впрочем, внимательно относящихся и к самому Концерту.

Знаю, что Метнеру мечталось сочинить каденцию и к весьма им ценимому Третьему концерту c-moll, op. 37, а о Пятом концерте Es-dur, op. 73 Николай Карлович говорил: «Не могу играть Пятый концерт из-за некоей дани в нем внешней виртуозности». Таков был искренний, правдивый и нелицеприятный взгляд взыскательного художника.

32 вариации c-moll воспринимались Метнером как законы «музыкальный символов», где очень лаконичная, властная тема рождала исключительное богатство изложения, разнообразие самих вариаций. Словно каждая из них разъясняла возможности и последствия, вытекающие из восьмитактного «клича-темы», источника, породившего все сочинение. Словно каждая вариация являлась параграфом, разъясняющим закон. Единство мысли, пронизывающее все вариации, устойчивость ее определяли и единство исполнения. Строгость ритмического дыхания определяла и строгость эмоций вариаций.

Трудно сказать, исполнение какой из трех упомянутых сонат Бетховена отличалось наибольшим совершенством! Каждая из них сохраняла свою собственную ауру, застывшую в немых нотных знаках, пробуждаемых творческой волей Метнера… Под его пальцами все оживало, и слушатель верил возникавшей звуковой картине. Я до сих пор не могу, например, забыть исполнение им Сонаты D-dur и, в частности, Менуэта из этой Сонаты, сыгранного им «на бис» после Четвертого концерта. Он заворожил переполненный зал Российского благородного собрания (ныне Колонный зал Дома союзов) не блеском галантности, а тишиной, благодатной тишиной музыки этого Менуэта. Не могу забыть разнообразия интонаций, оживлявших всю ткань Рондо, финала той же Сонаты, коду первой ее части, основные черты которой навеяли коду Четвертой сказки из op. 34 самого Метнера (ее motto — стихотворение Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой»), Та же тональность D-dur, одухотворенная подлинно светлым, праздничным звоном, та же власть света, та же настроенность души…