Из воспоминаний о Н. К. Метнере. Н. В. Штембер

Н. К. Метнер — Коля Метнер, как называли его в нашей семье, был двоюродным братом моего отца, художника В. К. Штембера. Близкие не только по крови, но и по духу, живя в одном городе (Москве), эти две семьи, Штембер и Метнер, были в постоянном общении друг с другом.

Воспоминания мои о дяде Коле начинаются, пожалуй, с пятилетнего возраста. Меня обучал музыке рекомендованный Колей Метнером Боркус — студент консерватории, в которой тогда сам Метнер, вероятно, еще учился. Помню, как пройденные под руководством Боркуса произведения нас заставляли играть дяде Коле; это всегда было и страшновато и почетно, так как «Коля Метнер» был в наших глазах существом «высшего порядка». Так смотрели на него и в его собственной семье (он был младшим и самым талантливым из пяти детей, а их было четыре брата и сестра). В кабинет дяди Коли мы входили, как в храм, и с трепетом касались клавишей его инструмента… Он всегда покорно слушал наш детский лепет, его забавляло наблюдать за детьми. Для этого он с интригующим видом вдруг приседал перед нами на корточки и снова вскакивал, сопровождая эти странные движения совершенно невообразимыми то смешными, то страшными гримасами и издавая при этом необычные, таинственные звуки… Ребята сперва недоумевали, немного пугались, а кто посмелее, тихонько смеялись. Любая реакция детворы доставляла ему большое удовольствие. Наивная непосредственность, глубина и мудрость детей вообще были сродни душе Николая Карловича, так же как и бездна смысла и красоты в творениях гениального сказочника Андерсена.

Были забавы и музыкального порядка, исходившие от дяди Коли: «канон» со смешными словами «Я, бедный малый чертик, устал от маршировки…» и т. д., который мы распевали на три голоса.

В семье своей Коля Метнер был избалован и несколько раздражителен: если случалось во двор зайти шарманщику с попугаем и в открытые окна дома вторгались фальшивые звуки какого-нибудь избитого старинного вальса, все наперерыв бросались закрывать окна, зная, как ужасно реагировал Коля на подобные явления, равно как и прочие антимузыкальные звуки, издаваемые петухами, коровами и т. п. Творческая жизнь в музыке уводила его от обыденной повседневности, и без опеки близких он бывал часто беспомощен. Все для него сосредоточивалось в его рабочей комнате с роялем и кипами исписанной нотной бумаги, где он был властелином создаваемого им своего особого мира, не зависимым ни от чего, что носило печать временно-суетного и могло служить помехой созреванию в нем творческих сил.

*

Как-то раз дядя Коля приехал к нам в деревню Дубрачок (в Тульской губернии). Когда он въезжал в ворота усадьбы, мы встретили звуками старательно и специально для этого разученного менуэта из симфонии g-moll Моцарта. Исполняли эту «встречную» музыку я с моей старшей сестрой Наташей в четырехручном переложении для рояля. Помню, дядя Коля был этим немало тронут. В течение тех нескольких дней, что он тогда пробыл у нас, самым ярким воспоминанием было, конечно, его исполнение своих сочинений в интимной обстановке на плохоньком пианино. Что именно он играл, я не помню (мне тогда было лет десять), но помню, как благоговейно и старательно слушали мы эту нелегко доступную вообще, а для нас, детей, тем более, музыку.

К сожалению, из-за относительной близости к нашему дому конюшни и стойла для коров, у нас было много мух; но было много и пчел, хотя пчельника у нас не было. Первых насекомых он не выносил, а вторых — боялся. Чаепитие, устроенное в честь гостя в саду под старыми высокими березами, превратилось для него в муку: пчелы, на которых мы привыкли не обращать никакого внимания, его повергая и почти в панику, когда они жужжали вокруг его головы, прежде чем усесться на сладости, поданные к столу. Менуэт Моцарта не помог, и любимый всей нашей семьей дядя Коля вскоре же вынужден был покинуть «злополучное» место.