Музыкальные образы
Почти в течение двух лет длилась борьба за возможность работать. Несмотря на все возраставшую слабость, ему еще удалось сделать запись своих песен с участием Элизабет Шварцкопф [19]. Поразительно, что болезнь никак не отразилась на качестве его исполнения.
Приходили телеграммы от магараджи с выражением надежды, что Николай Карлович сделает также записи своих Сонат op. 25 и 53. Поэтому еще за две недели до смерти Николай Карлович пробовал играть. Он проиграл Сонату-Orageuse и сказал мне, что ему ни капли не изменяет ни память, ни пальцы, но сердце отказывает. Сердечные припадки повторялись, и за пять дней до кончины он опять слег.
Николай Карлович скончался 13 ноября 1951 года, в 5 часов утра.
Мой долг — выразить глубокую признательность магарадже, который дал возможность зафиксировать большое количество произведении Николая Карловича и этим осуществить казавшееся композитору уже несбыточным.
*
Николай Карлович принадлежал к числу композиторов, которые не ищут тем для своих произведений, а к которым темы приходят сами. Он никогда не предрешал и не изобретал, а писал о том, что пело в его душе. Музыкальные образы являлись ему, большей частью неся в себе решение задачи, то есть содержание темы предопределяло и характер и форму произведения. Однако это не означает, что творческий процесс протекал при этом легко, так как Николай Карлович всегда ставил себе задачу убрать в произведении все лишнее, мешающее выражению основного смысла, и требовательность его в этом отношении была исключительной.
Николай Карлович обычно носил с собой записную книжку [20], так как часто испытывал потребность записать ту или иную мысль, которая рождалась в его сознании, помимо его воли, в любое время, неожиданно. Как-то Николай Карлович возвращался из Елизаветинского института [21], где он преподавал, и вдруг его одолел какой-то мотив, зазвучавший в нем вместе с гармонией, а книжки в кармане не оказалось. Недолго думая, он остановил извозчика, соскочил с пролетки, содрал со столба объявлений клочок афиши и сделал на нем запись. Еще хорошо, что не было вблизи городового, а то Николай Карлович со своей темой попал бы в участок.
Одна из тем Третьего концерта пришла ему во сне, и он, проснувшись, должен был ночью записать ее. И чаще всего оказывалось, что первая запись темы была настолько точной, что она не менялась, если даже последующая работа над произведением на эту тему происходила спустя несколько лет.
Музыкальные мысли, рождавшиеся в большом количестве, Николай Карлович записывал нередко в совершенно эмбриональном виде, так что иногда потом и сам не мог в них разобраться. И возвращался он к давно записанному только тогда, когда вдруг оказывалось, что вновь возникшая тема содержит нечто родственное теме, записанной ранее.
Тогда начинались волнительные поиски такой темы в большом чемодане, наполненном рукописями и записными книжками. Счастье, когда наконец находилась нужная запись, но при этом же обнаруживались записи уже использованных материалов, которые с радостью сжигались и тем самым сокращалось пугающее его количество бумаг. Эту работу Николай Карлович называл чисткой «Авгиевых конюшен» и жалел, что он не Геркулес.
По воле Николая Карловича я тоже часто жгла все черновики его произведений. Нарушить ее и после его смерти я не могла. Однако часть черновиков еще при жизни Николая Карловича увез Альфред Лалиберте, который почти силой вырвал их у автора. Николай Карлович считал свои черновики «записками сумасшедшего». На протяжении ряда лет у него накапливались записки музыкальных мыслей в неимоверном количестве, и заполняли они довольно большой чемодан. Сергеи Васильевич Рахманинов даже подтрунивал над этим «имуществом» и спрашивал: «Нельзя ли взять из него что-либо взаймы?» Нас дважды обкрадывали воры (первый раз — во Франции, а второй раз — в Англии). После их визита комната была засыпана бумагами, которые они вытрясли из чемодана, понадобившегося для награбленного.
Множество материалов, которые Николай Карлович не надеялся даже использовать, по-видимому, было причиной одного повторявшеюся кошмара или бреда (во время болезни, когда была повышенная температура). В таких случаях он взывал о помощи, чтобы прогнать «их» (это всегда были какие-то «они»), что «все дело в единстве…», «куда девать это множество?», «ведь я не вижу их…». Такой его бред я впервые слышала в 1918 году, когда он болел воспалением легких и от которого чуть было не умер. Последний раз этот бред повторился незадолго да его смерти, и когда он уже почти пришел в себя, то продолжал настаивать, что «они» вошли и стоят вон в том углу, а ты их не гнала…».