Пятнадцать лет баритоном

Мария Гай и Джульетта Симионато выступали в сопрановой партии Сантуццы («Сельская честь»). Но бывает и наоборот: Л. Н. Балановская легко пела Брунгильду и Кармен в меццо-сопрановой композиторской записи и т. д.
Баритоны М. Сокольский и В. Томский в своп бенефисы свободно пели Германа и Радамеса, а А. Брагин и Г. Бакланов — и без бенефисов — Мефистофеля и Нилаканту.
Конечно, во всех этих случаях мы имеем дело с незаурядными голосами.
Еще интереснее повышение и понижение голосов по мере практики. И. Иванцов четыре или пять лет пел басом, пятнадцать лет баритоном и остаток жизни тенором. А. Боначич десять лет пел баритоном и перешел в тенора. А. Каншин и итальянец Барера из теноров перешли в басы. Наконец, Титта Руффо был принят в Академию святой Цецилии как бас, а не как баритон. И даже дебютировал в опере в басовой партии.
А гортань у всех у них как будто та же и в юности и е старости — с изменениями, разумеется, в тех пределах, которые определяются возрастом у людей вообще.Часто очень сложно бывает определить голос в первый период обучения. Я думаю, что в архивах консерваторий хранится немало протоколов об обсуждении голосов, которые на третьем и даже четвертом курсе нельзя было точно определить.
Некоторые наивные люди, прочитав мои «Записки оперного певца», думают, что мой слуховой опыт может разрешить их сомнения. Они приходят с вопросом, какой у них голос: бас или баритон, а кое-кто даже присылает издалека магнитофонные записи.
«Как мне учиться, если три педагога спорят, какой у меня голос?»—пишет один юноша. Я сам прошел через ото. В 1914 году, когда я уже пять лет пел на сцене баритоном, Шаляпин, услышав меня впервые в партии Клингзора («Парсифаль»), принял мой голос за бас. Два года спустя, когда я пел с ним в Народном доме, он с не очень обычной для него откровенностью сказал мне:
«Л ведь я вас тогда, черт возьми, за баса принял, обманули вы меня. Больно хороша партия-то ваша, охотно спел бы ее, да вот Вагнера на все время войны сдуру сняли».
Когда я сказал ему, что очень уставал от Клингзора, что он стоил мне большего голосового напряжения, чем Демон, Шаляпин искренне недоумевал. Чуткий, выдающийся, сказал бы я, вокалист-кудесник, он не хотел верить, что чрезмерное сомбрирование звука тоже может быть вредным. И неожиданно закончил разговор:
«А вы-то никак не бас, я-то арию вашу (Валентина) внимательно прослушал».
Весной 1913 года по приглашению маннгеймского дирижера Артура Боданского и берлинского Краузе я поехал в Германию для подписания договора на двадцатикратное исполнение партии Бекмессера («Мастера пения») в четырех городах. В Берлине свирепствовала эпидемия «свинки», и я на второй же день ею заразился. По принципу locus minoris resistencia (место наименьшего сопротивления) у меня — певца — осложнение дало опухоль в гортани. Напуганный предложением врача сделать мне трахеотомию, я пригласил на консультацию тогдашнего знаменитого профессора Френкеля, о котором знал со слов его петербургских учеников: профессора Верховского, Полякова, Аваева, Эрбштейна и других знаменитостей.